с 'красной герцогиней' я писать не буду - предоставлю слово моим французским коллегам.
'- Да, я знаю, в Испании мои враги называют меня 'красной герцогиней'. Я человек либеральных взглядов. Но до коммунистов мне очень далеко. Я никогда не поддерживала никакую партию.
Женщине, произносящей эти слова, тридцать два года. У нее продолговатое лицо, темная матовая кожа испанки с юга. Большой нос с горбинкой, черные насмешливые глаза, тонкие губы.
- Поверьте, я никогда ничего не делала из сострадания. Милостыня оскорбительна. Все мои поступки были продиктованы элементарной порядочностью.
В устах этой испанки слово 'порядочность' означает очень многое. Это и честь, и мужество, и обостренное чувство протеста.
- В Испании сегодняшнего дня за честность приходится дорого расплачиваться. Это обременительная добродетель. Для деятелей режима Франко службы нет, есть синекура. Но чтобы получить синекуру, надо плясать под дудку властей. Трудящимся безработица постоянно напоминает о реальностях жизни. Для недовольных и протестующих есть тюрьма, в лучшем случае - изгнание.
Я сидела в тюрьме. Это многому научило меня. В тюрьме я поняла, как боятся заключенного те, кто упрятал его за решетку. Они знают, что рано или поздно произойдет взрыв, а тогда двери застенков откроются...
...Видимо, я единственная в Испании герцогиня, которая не верит, что монархия может быть жизнеспособной. Монархия не в силах сделать Испанию современным государством, так как для достижения социальной справедливости и свободы необходимы отделение церкви от государства, аграрная реформа и другие экономические преобразования, изменения в законодательстве.
Добавьте к этому, что испанская экономика находится в хаотическом состоянии. Демагогия, мошенничество царят на всех уровнях. Социальный климат в стране все напряженнее. В прежние времена, когда Франко собирался посетить тот или иной город, перед его приездом арестовывали несколько сот человек из тех, которые могли быть сколько-нибудь опасными. Аресты всегда производились в рабочих кварталах. Сегодня и в богатых кварталах поднимают с постели террористов из высших слоев общества. Заняла определенные позиции и церковь, всегда являвшаяся одним из наиболее прочных столпов государственного строя. Движение протеста зреет во всех слоях общества.
Конечно, идеи монархизма находят своих защитников. Это крупная буржуазия, которая надеется, что монархия защитит ее экономические интересы. Представители духовного сословия, стремящиеся спасти свои привилегии. Аристократия, для которой главное - деньги и положение, выступают за режим и против народа, ибо режим является гарантом ее владений. Есть и четвертая сила, возможно, самая эффективная, - полиция.
Герцогиня открывает новую пачку крепких французских сигарет. Спрашиваю: с каких пор она начала интересоваться политикой? Она смотрит на меня удивленно:
- Но я не занимаюсь политикой! Когда живешь в стране, где царит беззаконие, поневоле становишься на сторону справедливости... Несправедливость всегда казалась мне опасной',
...Был у Домингина. Он рассказал еще кое-что о корриде. Он великолепно умеет показывать, поднявшись во весь рост, стройный, высокий, сорокасемилетний, спокойный, добрый и красивый человек...
- 'Фаэна де мулета' очень важна в корриде, - говорит он. - Это 'игра с мулетой'. Это когда тореро водит быка, а бык разъяренный, с ним плохо работали пикадоры, так что он полон силы. Во время 'фаэна де мулета' погиб очень хороший тореро Манолетте, его убил бык на арене Линарес, недалеко от Кордовы... Очень важно, какой у тебя 'мосо де эспадос' - 'шпажный парень'. Это помощник, который всюду со мной, он приходит на все корриды, но никогда не выходит на арену. Он подает мне шпагу, дает выпить воды, когда пересох рот, он вытирает лицо мокрым полотенцем, когда кажется - вот-вот упадешь от усталости. Он одевает меня перед выходом, потому что сам я одеться не могу - слишком тяжел костюм тореро. Он только на первый взгляд легкий и удобный, а на самом деле килограммов двадцать, не меньше... Парень чем-то напоминает тренера, который напутствует боксера в перерыве между раундами, только если боксер прислушивается к его советам, то я лишь слушаю музыку его голоса - он обязан говорить мне что-то нежное: ведь так устаешь от ярости полутонного быка...
...Вот это капотэ - фиолетово-красно-желтый плащ для первой части боя, для игры с быком. А мулета кадмиево-красная, я возьму ее перед тем, как буду убивать быка.
Матадора, который работает на коне, мы называем 'рехонедор', потому что по-испански 'рехон' - значит дротик.
Он поднялся, достал из шкафа маленькую бандерилью - 'роса', похожую на острый гвоздь, протянул ее мне.
- Бандерильерос мы часто называем 'бюрократами корриды', - улыбнулся Домингин. - Почему их так называют, я, впрочем, не знаю.
...Часто многие тореро хитрят, этим особенно славился Кордовес. За день перед началом корриды в городе распространяются слухи, что Кордовес болен, что он не сможет убить быка, потому что еле стоит на ногах. Кордовесу это нужно для того, чтобы нагнести массовый психоз... А старые тореро, которые сходят с арены, такими хитростями привлекают толпу, чтобы люди могли присутствовать не при смерти быка, но при гибели человека...
Луис Мигель Домингин надписывает мне книгу 'Торос и торерос', которую он сделал вместе с Пабло Пикассо.
- Жаль, что эту книгу не видел Хемингуэй... Он был у нас во время 'Кровавого лета'... Папа очень горько прощался с Доминго. Он словно чувствовал, что они больше никогда не увидятся. Папа сидел в кресле, - ты помнишь это кресло у Доминго, оно возле балкона, с него видно Каса дель Кампо, он чувствовал, видимо, что он больше никогда не вернется. А Доминго, ты знаешь, он резкий, веселый, он не умеет утешать. Он умеет шутить и помогать в горе... Он положил руку на колени Папе и сказал: 'Знаешь, по-моему, 'Праздник, который всегда с тобой' замечательная книга. Напиши еще несколько таких книг, мы очень любим твои книги, Папа'.
Хемингуэй тогда засмеялся.
'Это самое большое дерьмо, - сказал он, - которое я когда- либо написал, Доминго'.
Доминго возразил:
'Нет, по-моему, самое большое дерьмо - это 'Фиеста'... Там нет Испании... Там все 'по будто бы...'.
Папа огорчился, лицо его стало детским, как у ребенка, у обиженного маленького ребенка, и он сказал:
'Ну почему? Все-таки, по-моему, 'Фиеста' - это ничего'.
Луис Мигель замолкает, потом продолжает:
- Папа говорил нам, что он любил писать по-испански. Он часто переводил с испанского на английский, а то, что у него не ложилось по-английски, он оставлял на испанском. 'Ваш язык более категоричен, - говорил Папа, категоричен и точен, никаких двоетолкований - только ложь или правда...'
...Я вспомнил, как в Нью-Йорке пришел к Мэри Хемингуэй. Голубоглазая, маленькая, с низким, чуть хрипловатым голосом, с крепким, мужским рукопожатием, улыбчивая и сильная женщина, друг Папы, сказала:
- Входите, Джулиан. Располагайтесь. Я приготовила завтрак. Вы голодны? Нет? Ничего, подкрепиться никогда никому не мешало. Что будете пить?
- А что пил Папа? - спрашиваю я.
- Папа пил все, - улыбается она и снимает с электрической плиты горячий хлеб, облитый сверху мягким сыром. - Папа любил эти тосты. Садитесь. Хотя нет, сначала я покажу вам его портрет. Самый лучший его портрет. Вы его таким знали?
Молодой Хэм - безбородый, высокий, застенчивый, с робкой, недоверчивой улыбкой.
Я смотрел на него и вспоминал лето пятьдесят четвертого года. Это было очень хорошее лето. Я жил тогда в Архипово-Осиповке, что между Туапсе и Новороссийском. В тот год там было что-то особенно много людей, - здесь прекрасное море, хороший пляж, защищенный от ветров, и рядом с морем пресная река с голубой медленной водой, а по склонам гор, поросших дубами, много грибов. Грибы там были вроде как срезы геологических пластов: внизу сыроежки, чуть выше - подберезовики и белые, а чем выше, тем чаще встречались громадные волнухи и белянки.
Я жил в подвале маленького двухэтажного общежития учителей. В обычное время этот подвал был складом, но мои друзья поселились у завхоза школы, и добрая женщина поставила мне в этом подвальном складе кровать с пружинным матрацем. На стенах висели географические карты и диаграммы роста всяческих пестиков и тычинок. В головах у меня стоял скелет без одной руки. Вместо руки у него торчала проволока - заржавленная, с острым концом; я об нее расцарапал лоб, когда в темноте пробирался к кровати.
Это было хорошее, теплое лето, и мы жили своей дачной ассоциацией, которой дали шутливое название 'Потуга'. По ночам мы ходили по Архиповке и пели песни. Кругом трещали цикады, а звезды в здешнем небе были видны точней и ярче, чем в Московском планетарии. На пляже, который по ночам был освещен белыми прожекторами, лежали черные рыбацкие сети, и рыбаки варили юшку и пили 'сучок' возле костра, который в свете прожекторов скорее угадывался, чем был виден, ибо черный свет обычно пожирает желтый - особенно ночью, на берегу моря.
Когда я, перегревшись на солнце, - в то лето солнце было очень жарким, спрятался на пару дней в свой подвал, ребята принесли мне книжки из сельской библиотеки. Они принесли 'Хаджи-Мурата', 'Заговорщиков' и 'Иметь и не иметь'. 'Хаджи-Мурата' я тогда перечитал, как человек только-только окончивший Институт востоковедения по специальности история Среднего Востока. (Этим летом я перечитал 'Хаджи-Мурата' наново, как человек, научившийся кое-как складывать отдельные литеры в слова, а слова - в какие-то фразы. Тогда я упивался 'Хаджи-Муратом', а этим летом я почувствовал себя, как тогда, давно, на ринге, после хорошего, честного нокдауна: я почувствовал себя опрокинутым на спину после 'Хаджи-
