это добродушный старикашка. Во время войны он был оберштурмбанфюрером СС. Он работает в книжном магазине, я покупаю у него английскую литературу. Так вот - у него есть связи со Скорцени. Не с самим, конечно, но с людьми из окружения. Больше я пока ничего сделать не смог: они живут по законам кодла - глухо...
Вечером меня пригласил на выставку своих полотен художник Альваро Дельгадо. В подвале, без естественного освещения, в одном из залов бара 'Ришелье', висят великолепные портреты Барроха, Гарсиа Лорки, моего доброго знакомого - профессора Гонсалеса Роблеса, Пэдро Буэна...
- Как вы могли написать Барроху и Лорку? - удивился я. - Вы ведь молоды, они не могли вам позировать...
Альваро усмехнулся:
- А вы думаете, Гонсалеса Роблеса я писал с натуры? Я вообще считаю, что с натуры писать нельзя. Я пишу с фотографий, только с фотографий. С моей точки зрения именно фотография позволяет понять 'истинность' человека.
(Когда я сейчас смотрю на свою старшую дочь Дунечку, поступившую в Художественное училище, и наблюдаю ее работу с 'натурой', и чувствую, как она злится, когда 'натура' - младшая сестра Оля - шевелится во время сеанса, я понимаю, что писать с фотографии невозможно, ибо фиксация человеческого 'мгновения' передает лишь внешнее, моментальное, случайное. Проникнуть в существо натуры можно, лишь наблюдая ее, пристально изучая, открывая для себя неожиданное. Не зря интересный латышский писатель Александр Бэлл назвал свою повесть о скульпторе 'Следователь'. Фотография - это вещественное доказательство, а не исследование. Однако, видимо, нет абсолютных канонов в живописи. Такие не понятые еще людьми категории, как 'угадывание', 'предчувствие', 'провидение', преподносят сюрпризы: я вспомнил Альваро Дельгадо, когда встретился с профессором Гонсалесом Роблесом. Меня потрясло, как точно Альваро угадал Роблеса по фотографии: юмор, сила, сдержанность, благородство. И дело здесь было отнюдь не во внешнем сходстве. По-моему, дискуссия о том, что абсолютное сходство суть абсолютное искусство, давно снята с повестки дня. Сходство - это еще далеко не искусство.
'Как похоже!' - по-моему, оскорбление для художника).
Мой приятель, английский журналист, привез меня на центральную улицу Гран-Виа. Полчаса мы кружили по маленьким переулочкам (здесь, как и в Париже, невозможно найти место для машины), пока наконец не заехали в подземный гараж; поднялись на улицу.
- Куда ты меня ведешь, Чарли? - спросил я.
С тех пор как мы встретились, он не сказал ни слова, только показывал рукой, что я должен идти за ним следом.
Он перешел на противоположную сторону улицы Гран-Виа и, прищурившись, словно живописец, долго рассматривал огромное здание универмага.
- Запомни это здание как следует, - сказал он наконец.
Здание как здание, шумный универмаг.
- Запомнил? - спросил он.
- Запомнил.
- Ну, пойдем внутрь.
Мы пошли внутрь, долго бродили по этажам, смотрели выставку рубашек, пляжных мужских брюк, проталкивались сквозь залы 'дешевой распродажи', а Чарли по-прежнему сумрачно молчал. Был он сейчас какой-то потерянный. Он несколько раз подходил кокну, смотрел на Гран-Виа, а потом повел меня в другой зал. Здесь, среди шумной толпы, он остановился - громадный, краснолицый, шестидесятилетний, чем-то очень похожий на сибиряка. Глаза у него сейчас были жалкие, словно у собаки, которую обидели.
- Точно, это было здесь, - сказал он.
- Что? - не понял я. - Что здесь было, Чарли?
- Здесь был мой номер. Здесь, в отеле 'Флорида', я жил в тридцать седьмом году, Джулиан. Именно на этом месте стоял отель 'Флорида'.
Отель 'Флорида'! Отель 'Флорида' - 'пятая колонна', Кольцов, Хемингуэй, Роман Кармен, маршал Родион Малиновский, генерал Хаджи Мурат Мамсуров, Мате Залка...
'Отель 'Флорида' считается ужасно красным и ужасно революционным гнездом. Здесь живут летчики и инженеры интернациональной эскадрильи в шелковых незастегнутых спортивных рубашках, с навахами и парабеллумами в деревянных кобурах у пояса. Они сначала хотели выписать к себе жен, им отказали, теперь они уже не просят - женщины нашлись в Мадриде. По ночам бывают громкие сцены с выбеганием в коридор, так что журналисты и иностранные социалистические депутаты жалуются директору. Среди летчиков есть храбрые и преданные люди, они группируются вокруг Гидеза: их мало видно в отеле, они часто ночуют на аэродроме. Есть человек десять явных шпионов и дюжина бездельников, они ведут у стойки бара шумные интриги против Андре и Гидеза. Им дают барахло вместо машин! Они не станут в угоду чьему-то честолюбию кончать самоубийством в дурацком воздухе этой сумасшедшей страны!
Здесь есть бывшие американские гангстеры, спиртовозы из воздушного отряда Аль-Капоне, искатели приключений из Индокитая и разочарованный итальянский террорист, пишущий поэму. Рыжий канадец, по специальности аэрофотограф, с утра ничего не делает, сидит в кресле в вестибюле у окна и разговаривает с пустым взглядом, устремленным в пространство. Он ждет, пока в четыре с половиной часа пополудни на Гран-Виа выйдут первые проститутки. Тогда он выходит и долго выбирает. Он долго торгуется, а потом платит больше той суммы, которую с него запросили вначале, - если женщина спросила двадцать песет, он доторговывается до двенадцати, а уходя, платит двадцать пять. Так, объясняет он, весь акт пропускается через комплекс благотворительности. Он считает, что до Луи-Фердинанда Селина не было мировой литературы. Но и у Селина есть, по его мнению, громадный прорыв. Селин упустил, что женщину надо смотреть и оценивать обязательно, когда она идет к вам спиной. Тогда ясны фигура, шея, ноги. Вид спереди, глаза, улыбки, грудь - это все обман, это для дураков... Он ловит людей, чтобы поговорить о женщинах. Но все заняты, его слушают охотнее всего женщины же, супруги иностранных парламентариев.
Настоящие красные почти не показываются во 'Флориде'. Они приезжают потихоньку, заходят в партийные комитеты, спят там же, в маленьких общежитиях, и уходят на фронт, инструкторами при колоннах Пятого полка, санитарами или рядовыми бойцами'.
* * *
Сидит на пороге дома;
Сигарета погасла...
Берет надвинут до бровей,
А в руке нервно дрожит хлесткий прут 'абельяны'...
Виктор Мануэль начинает петь негромко, как бы издалека. Он - с гитарой, а оркестр - в темноте, его не видно, он - сам по себе, оркестр еще только прилаживается к этому двадцатилетнему астурийцу, самому популярному певцу Испании.
Что вспоминает он?
Весну? Но без листьев...
Траву? Но без цвета...
Или запах мокрого динамита?
Или уголь, который он взрывал у себя на шахте?
Дедушка мой...
Он сжег себя в шахте, как бикфордов шнур...
И не слышна уже гитара. Только сильный голос Виктора Мануэля и мощь симфонического оркестра, и лишь иногда слышен быстрый перебор басовых струн это когда Виктор шепчет: 'Дедушка мой, дедушка...'
...Сын и внук шахтера, он пять лет ходил в семинарию, а потом учился в книжных магазинах, где ему позволяли часами стоять у прилавка. Он не знает нот, не учен стихосложению, но его песни поет сейчас вся Испания. Они тревожны, его песни; Виктор словно стенографирует чувства молодежи за Пиренеями. Он еще не говорит всего того, что от него ждут, но песня - это особое искусство, когда тебя понимают с полуслова, в намеке и даже в молчании.
Был вечер как вздох,
И в церквушке пел колокол,
И был мир окрест,
И в зеленой речушке плавали рыбы...
И пришли солдаты.
'Стойте, старики и дети! Смирно!
Ребята должны воевать!
Идем воевать, парень,
Идем воевать!'
Я закрываю глаза и стреляю в небо.
За кого они велели мне воевать?
Нет во мне ненависти к врагу,
Да и враг ли он мне?
'Хуан! Молчать! Хуан, воюй! Ты должен воевать!
Хуан, вперед! Хуан, ура! Ар-рестовать!'
Я трус. Сижу в тюрьме. Я трус.
И мои сограждане смеются и плюют мне вслед: 'Он трус!'
