- Только на спокойствие и привычность санкций не требуется... Живи, как жил, пропади все пропадом, мы ж расписаны, по ящичкам рассованы - чтоб для учета было удобней! Да за одно то, что этот ваш Горенков...
- Наш Горенков, - тихо, но достаточно резко перебил меня Варравин. Не мой, а наш. Если б победила его линия, вам бы жилось лучше... Мне... Всем нам.
- Повторяю, - раздражаясь еще больше, повторил я, - за одно то, что он подписал договор с молодыми художниками, сам с ними рядился, сам утверждал эскизы...
- Неправда. Сам он ничего не утверждал. Он с эскизами этих молодых художников вышел на общее собрание строителей, потом устроил выставку для общественности района и только после этого утвердил...
Я посмотрел на него с сожалением:
- А художественный совет где? Закупочная комиссия? Это только Суриков и Врубель без художественных советов жили, да и то потому, что филантропы существовали! А у нас филантропом может стать только начальник овощной базы... Но за эту филантропию ему еще пять лет добавят к приговору... Я никак в толк не возьму: зачем телевидение показывает то усадьбу Некрасова, то Ясную Поляну, то пушкинский домик? Это ж разлагающе действует на наших деятелей искусств! Нам ведь можно иметь только одиннадцать метров жилплощади на рыло, да двадцать как члену творческого союза, - ни метром больше, хоть тресни! Большое искусство в тесноте не создается! Только отрыжка и ужас! Вон, Кафку почитайте! Для животворного искусства потребен простор и право на уединенность.
- Согласен, - ответил Варравин. - Правильно говорите, ценим массу, а не единицу, - оттого все беды...
Гипнотизер, что ль? Повторил мои мысли, я ж об этом только что думал. Или, может, сам с собою вслух начал говорить?
- Собственно, я кончил излагать историю нашего Горенкова, - заключил между тем Варравин. - История государства есть суммарность человеческих биографий, дневников, уголовных дел, исповедей, Валерий Васильевич... Никто не вправе рассуждать об истории своей страны, мира, пуще того, иных цивилизаций, если человек не пережил в себе самом его собственное время и собственную в нем роль. Если этого не случилось - художник уподобится паучку, скользящему по болотной воде...
- Это вы про меня? - неприязнь к этому человеку сменилась интересом: хорошо посаженная голова, хотя очень короткая шея, наверняка кто-то из предков был мясником; смотрит без зла, с суровым доброжелательством, слушая - слушает, а не думает свое, такие глаза интересно писать, хотя и не иконные они, а маленькие; тем не менее есть что рассмотреть, добрые глаза, честно говоря; окружить бы их на холсте пишущими машинками, такой холод, такая безнадега, забавный контрапункт - тепло супротив холода.
Варравин на мой вопрос ответил не сразу, снова прилип к моим ушам, нельзя так разглядывать натуру, я ж его не обижал своей пристальностью, вскользь изучал, а он лупится, зря эдак-то.
- Да. Про вас. Я к вам пришел после того, как навел справки о вашем творчестве, отчего ушли в затворничество, что подтолкнуло к отказу от прежней манеры живописи... Иначе б я не решился на беседу, потому что формально вы относитесь к числу врагов Горенкова, то есть наших врагов...
А чего ж тогда не спрашиваешь про Русанова, подумал я. Если так глубоко копаешь, то наверняка должен знать; Кризина мне Виктор Никитич подставил, чтоб не пугать фининспекторов заработками... Если коллектив много берет - куда еще ни шло, а когда один человек - нет, такого наша душа пережить не может, первобытные коммунисты, чтоб всеобщее равенство и никто, кроме вождя, не высовывался, вмиг голову снесем...
Я не стал торопить его с вопросом о Русанове; хочет - пусть сам спрашивает, а я помаракую, что ответить.
- Вы ничего не хотите мне сказать? - спросил Варравин, засовывая блокнот в карман. - Точнее: вы намерены войти в борьбу с греховным?
- Телефон оставьте...
- А вы Русанова спросите, - ответил Варравин. - Я думаю, он знает все мои координаты...
<Наблюдатели>, которых тренировал культурист Антипов, сообщили мастеру, что <репортер> пробыл у <маляра> сорок минут; после ухода гостя <маляр> отправился к соседу, станковисту Вениамину Раздольскому; тренер Антипов, массировавший Тихомирова три раза в неделю, сообщил об этом благодетелю (вытащил его из грязного дела с малолетками именно он, Тихомиров); тот прервал массаж, потому что Раздольский был из стана врагов.
...Тихомиров не знал и не мог знать, что Штык просил у Раздольского подсолнечное масло, свое кончилось, а очень захотелось жареной картошечки, - разволновался во время беседы, задело, а нет лучшего закусона к стакашке, чем жареная картошка.
...Через полчаса Тихомиров зашел к Русанову:
- А дело-то пахнет керосином, Витя.
Трое неизвестных напали на Штыка в подъезде; били его по голове, зверски; оглушив, сняли часы, вывернули карманы, взяли ключи от мастерской, похитили там эскизы, сделанные для Загряжска, фотографии, переписку с Русановым, а также все деловые бумаги, отперли гараж, выгнали <москвичек> и были таковы!
...По странной, но счастливой случайности хирургом в клинике, куда привезли обескровленного Штыка, был Роман Шейбеко; посещал вернисажи, живопись художника ценил: он-то и должен был сделать все, чтобы спасти ему жизнь, - о большем не мечтал, слишком изуродован череп, били изуверы, знавшие толк в анатомии...
XX Я, Арсений Кириллович Чурин
_____________________________________________________________________
Да, то, что должно было случиться, не могло не случиться; то, чем брюхатела Россия многие уже годы, свершилось.
Лет еще десять назад и я мечтал о перестройке, ах как мечтал о том, что сейчас происходит, как бешено ярился тупости бюрократии, легионам контролеров, тьме запретов - бессмысленных, традиционно бессмысленных, а потому столь страшных, разрушающих экономику на корню...
Помню, как я был потрясен <Сказаниями иностранцев о России>; делал эту книгу не кто-нибудь, а самый что ни на есть русский патриот, высочайшего уровня интеллектуал, знал иностранные языки, много жил в Европе, а потому считал, что правда, пусть самая горькая, может помочь родине куда больше, чем умильные слезы по поводу дремучей старины, когда все было тихо, и спокойно, и прекрасно... Да никогда у нас не было тихо и спокойно!
Помню, как доктор истории, покойный Пересыпкин, выступая перед активом, произнес фразу, заставившую меня съежиться: <Все мы по праву восторгаемся подвигом русских людей, пришедших на Куликово поле, но отчего не хотим озадачить себя вопросом: как случилось, что малочисленная Орда смогла одолеть Московию? Только потому, что нас разъедали амбициозные междоусобицы. Это - корень трагедии, и мы обязаны говорить об этом честно, хоть русскому сердцу и больно слышать такое, - значительно легче и успокоительнее свалить вину на кого-то другого, пусть все кругом виноваты, только мы правы... А ведь междоусобицы на Руси есть прямое следствие византийского влияния, вот бы о чем нам подумать. Мы восприняли религию той империи, которая стояла на грани крушения, не в силах предложить новые идеи конгломерату наций и религий, определявших суть и смысл Константинополя...>
Я потом проанализировал ситуацию в нашей области - я тогда был начальником строительного главка - и вдруг с явственным холодным ужасом увидел, что наши коалиции, группы, фракции - даже в районе, не говоря уж о городе, - разъедают, как ржа, общественное здоровье народа. Вспомнил <искровца> Курочкина, того самого, из прутковской команды: <Ах, какая благодать кости ближнего глодать!> Ну, не прозрение ли?!
Потом, уже перебравшись в Москву, я увидел у приятеля книгу <Поэты <Искры> и сразу бросился на Курочкина. И снова сжался, прочитав у него одного из идейных авторов первой <перестройки>, которая вот-вот, казалось, начнется в России после отмены рабства, - стихи: <Повсюду торжествует гласность, вступила мысль в свои права, и нам от ближнего опасность не угрожает за слова. Мрак с тишиной нам ненавистен, свободы требует наш дух, и смело ряд великих истин я первым возвещаю вслух! Порядки старые не новы, и не младенцы старики, больные люди не здоровы и очень глупы дураки. Мы смертны все без исключенья, нет в мире действий без причин, не нужно мертвому леченья, одиножды один - один. Для
