варки щей нужна капуста, статьи потребны для газет, тот кошелек, в котором пусто, в том ни копейки денег нет. День с ночью составляют сутки, рубль состоит из двух полтин, желают пищи все желудки, одиножды один - один... Эпоха гласности настала, везде прогресс, но между тем блажен, кто рассуждает мало и кто не думает совсем...> А потом мне открылся Дмитрий Минаев, выпускник Дворянского полка: <Великий Петр уже давно в Европу прорубил окно, чтоб Русь вперед стремилась ходко, но затрудненье есть одно - в окне железная решетка...> И еще одно меня захолодило, его же, о <Последних славянофилах>: <...пронесся клик: <О смелый вождь, пробей к народности ты тропу, лишь прикажи: каменьев дождь задавит дряхлую Европу! Иди, оставь свой дом и одр, кричат славянские витии, и все, что внес в Россию Петр, гони обратно из России! Верь прозорливости друзей: назад, назад идти нам надо! Для этих западных идей безумны милость и пощада>.
Я, помню, даже оглянулся тогда, - так стало страшно! И ведь было отчего: спустя сто двадцать лет та же самая групповщина, интеллигенты разделены на тех, у кого <аэробика> вызывает истерические судороги (<от нее все беды России, и Продовольственная программа не решена>), и на тех, кто понимает, что врожденный консерватизм - в конце двадцатого века грозит державе не понарошку, а трагически. Ведь люди разбиты надвое: одни видят в Петре гения, другие - антихриста, пустившего в империю западных ворогов, всяких там Растрелли да Лефортов... А про то, что Ломоносов вышел из Петровых ладоней, помнить не хотят, а он ведь не в Туле учился, а в Саксонии...
Наверное, тогда именно я и решил: выхода нет; если сто двадцать лет назад не смогли удержать страну на пути реформы, после того, как отменили рабство, урезонили цензуру, объявили право на слово, то почему сейчас успеем? Блюстители <святой старины>, которых вполне устраивал застой, ныне развернули свои когорты против всего нового; крепкие люди, хоть и грамотой не блещут, зато объединены общей программой отрицания, отнюдь не утверждением нового...
...Видимо, к тому трагическому, что случилось со мною, я был достаточно подготовлен всем своим опытом; я не знал, что такое мздоимство, - в том смысле, как об этом говорится сейчас. Я раньше никогда не брал деньгами, хотя мог бы получать сотни тысяч - только б согласился. До тех пор, пока фонды распределяются сверху, пока кадровые назначения утверждаются узким кругом, пока выдвижение на ключевой пост своего человека представляется в общем-то нормальным явлением, - <подарок>, <благодарность>, <особое внимание> не могут просто так исчезнуть. До тех пор, пока работа человека оценивается не рынком, но бумажными показателями, взятку истребить не удастся.
Раньше я мог ненароком заметить в застолье, что не в силах купить жене дубленку, - <позор легкой промышленности, а еще гордимся тем, что были прародителями романовских тулупов>; можно было не сомневаться: через день-два Леле привезут шубку. Похвалишь на зональной выставке какой сервиз, постоишь возле него, не скрывая изумления, - после окончания работы выставки непременно доставят домой, скажут, мол, чашка какая разбилась, поэтому пустили в продажу как некондиционный товар, стоит семнадцать рублей сорок копеек, а ему цена триста с гаком. А перебравшись в Москву - это совпало с новыми веяниями, которые принес с собою Андропов, - понял, что положение круто изменилось...
Вот тогда я и принял Виктора Никитича Русанова, тогда и положил в карман конверт с пятью тысячами - всего за шесть букв, за подпись <А. Чурин>, утвердившую договор с бригадой художников-оформителей жилого квартала, положенный на мой стол Кузинцовым. Впрочем, помощник довольно изящно закамуфлировал все это необходимостью поддержки патриотически мыслящих реалистов, хотя мне было ясно, что речь идет о шкурных интересах: поддержка доверчивых живописцев, людей не от мира сего, гарантировала сладкую жизнь пустомелям, стенавшим о страданиях отчизны от чуждых традициям сил; человек ищет камуфляж, пытаясь оправдаться перед самим собою, - внутри себя каждый норовит остаться честным...
Поняв, что Русанов постепенно начал обрушиваться в падучую - порою национальный пунктик лишал его здравомыслия, - я и заметил Кузинцову, что надо поискать новых художников, особенно чем-то обиженных; тогда они и предложили Штыка; я посмотрел репродукции его работ; талантлив; одобрил; тем не менее Русанов попросил и этого живописца писать лубочные штампы; я снова вспомнил поэтов <Искры> - нет надежды на дремучих; тот, кто уповает на возврат к прошлому, как на панацею от бед настоящего, - обречен.
А после того как забрали Юру Чурбанова, я понял - надо уходить, спасения нет. Леля уже много лет пила втемную, это не моя вина, а беда, я любил ее, люблю и сейчас, но женский алкоголизм неизлечим, я консультировался с Кубиковым, прекрасный врач и настоящий друг, сказал, что дело безнадежно. Дочь вышла замуж за геолога, уехала с ним в Сибирь наперекор моей воле; матери пишет, что счастлива, родила двух девочек, в Москву возвращаться не намерена. С каждым месяцем, не то что годом, я ощущал приближение старости, хотя мой отец называл пятидесятилетних мальчишками: <Пора мужского расцвета, только сейчас и жить>.
Когда я работал в провинции и обком стали бомбардировать жалобами из тюрем, я - по поручению бюро - отправился в городской острог и ужаснулся тому, что увидел: вонь, темнота, средневековье... Однако подполковник, водивший меня по казематам, построенным в конце прошлого века, убежденно говорил, что иначе невозможно. <Я тут посмотрел кино про американскую тюрьму, с телевизором и телефоном... Нельзя такие фильмы у нас показывать, разлагает людей. Тюрьма - инструмент страха, неотвратимость кары, только этим можно удержать от рецидива... Ужас воспоминаний о том, что несет с собою наказание, - лучшая гарантия от преступленья>.
...В последние недели мне то и дело вспоминались эти темные коридоры с непередаваемым, тошнотворным запахом карболки. Я отдавал себе отчет в том, что так или иначе конец наступит, а этот конец означает камеру, где сидят обросшие люди с ужасными лицами - пустоглазые, агрессивные, грубые... Я не знал, сколько у меня рассовано денег по тайникам на даче, во всяком случае, там были сотни тысяч, а кому они будут нужны, когда все кончится?
...С ювелиром Завэром меня познакомил Кузинцов; произошло это случайно - старик консультировал строителей, разрабатывавших проект новой афинажной фабрики; он мне и уступил бриллиант старинной работы о четырех каратах за семьдесят косых, показав швейцарский прейскурант: подобный камень, но худшей огранки за бугром стоит пятьдесят две тысячи франков.
Загряжский проект, поломанный Горенковым, должен был дать мне еще пятнадцать тысяч; пять таких камушков обеспечат там безбедное существование. Конечно, уходить как изменник я не мог, это ударит по Леле, она того не заслужила. Вот и выносил в бессонной ночной тиши свой план: командировка за границу, прибытие, интервью, деловые переговоры, просьба о паре часов отдыха на море; оставил на песке одежду с паспортом - и был таков. Я как-то попал на пляж в Италии; приехали вечером, после окончания трудных переговоров: по городу, даже по центру, все ходят в купальных костюмах, никто за это в отделение милиции не волочет, живут люди сами по себе, не приближаясь друг к другу, отдельность; магазинчики, в которых продают рубашки, костюмы, баретки всех размеров, расположены в тридцати метрах от берега; вошел в трусах, а через двадцать минут сел в поезд одетым, - ищи ветра в поле...
Год назад, во время заключения контракта, я помог главе фирмы Артегасу; после этого он звал к себе, сулил показать страну так, как ее никто из иностранцев не видел; адрес его вызубрил, телефон тоже, такому консультант необходим, а кто, как не я, смогу рассказать ему, как надо вести с нами дела?! Пусть дома поднимают кампанию: <Куда пропал заместитель министра Чурин?!> Пусть ищут. А я утонул, нет меня, прощайте...
Я понимал, как это ужасно: потерять родину на шестом десятке, но отдавал себе отчет и в том, что конец неумолимо надвигается, а смотреть на русское небо через намордники тюремных окошек ни у кого нет особого желания. Поэтому пора кончать; время; надо готовить себе командировку за рубеж, а это не просто...
...Павел Михайлович, наш куратор, слушал меня внимательно, кое-что записывал на маленьких листочках бумаги, тщательно их нумеруя. Особенно я заметил - его интересовал вопрос о восстановлении Вологды, единственный памятник деревянного зодчества в Европе, который гибнет на глазах, а липучая бюрократия до сих пор не может обратиться к народу, пригласить так называемых шабашников, - за пару бы лет сделали город столицей мирового туризма.
- А при чем здесь Испания? - поинтересовался Павел Михайлович. - Я согласен, вопрос с Вологдой надо решать безотлагательно, но Испания при чем?
- В стране басков совершенно изумительные деревообрабатывающие заводы, ни одна щепка даром не
