тысяч голов думать только об одном, — о победе в назначенный срок. О победе — любой ценой. И думать нам стало некогда. Все мы были мобилизованы на титаническую борьбу со случайностями природных недр. Нам пришлось драться за погонные метры, штурмовать плывуны, врубаться в базальтовые толщи. Короче говоря, началась война с природой. И в такой обстановке нам, инженерам, стало чрезвычайно трудно работать. Некоторые, трусливые интеллигенты, стали потихоньку сбегать. Мне очень жаль, что нет статейки Муравкина. Вот это был настоящий интеллигент. Идеал современного инженера. Какую бы панику ни поднимали — полная невозмутимость. Выбрит до блеска. Свежий воротничок. Брюки со стрелкой. Без толку в шахты не бегал. Инженер должен не бегать, а думать, проверять исполнение и отвечать за результат. А исполнение, расстановка людей — дело десятника.
— За это Муравкина и сняли с работы.
— И напрасно.
— И Лободу напрасно?
— Лободу напрасно посадили на руководящую инженерную должность. Поскольку он — от сохи, надо было его не на шахту, а сразу послать в подсобное хозяйство. Мужик-то он толковый, хитроватый. Помнишь, наверное, в очередной раз пришлось отклоняться от проекта и подкапываться под старые дома Волхонки, под «обвальные» домики. Лобода сам ни разу там не бывал — все Муравкина посылал. И Лобода и Муравкин одинаково хорошо понимали смертельную опасность, грозящую и им, и жителям домов, под которые подкапывались, но Муравкин в отличие от Лободы обладал бесценным качеством: инженерной интуицией. Он умел предчувствовать случайность и вероятность этой случайности. Однажды Муравкин заманил надоевшего ему своей бдительностью контролера из МК в узкую, темную траншею, заставил заползти под фундамент ветхого дома и в лежачем состоянии прочел ему длинную лекцию о том, что даже каменщики времен Бориса Годунова знали сложные законы строительной механики. Когда контролер явился к нам в контору, лица на нем не было. Кстати, контролер тоже представил воспоминания. Там, в частности, говорится: «Мы пошли на это дело спокойно и уверенно, ибо ежеминутно и ежечасно чувствовали, что каждый наш шаг направляют и проверяют Московский комитет партии и лично Первый Прораб». И еще там сказано, что «законы большевистской механики оказались сильнее законов строительной механики».
А в целом, надо признаться, что далеко не все старые интеллигенты, дипломированные питомцы Санкт-Петербургского горного института и Института инженеров путей сообщений императора Александра Первого сохранили лицо в чрезвычайных обстоятельствах. Многие пасовали, трусили, пытались прятаться. А некоторые даже хвастались своей бездеятельностью: «Мы победили только потому, что непосредственным руководителем и организатором работы по северному вестибюлю являлся не я, хотя я и числюсь начальником, а Никита Сергеевич Хрущев».
Словом — это было не строительство, а ежедневный изнурительный бой, в котором командиры- инженеры отстранены от командования, но не отстранялись от ответственности.
Вот выписки из воспоминаний инженеров: «И Никита Сергеевич (это — Хрущев), и Николай Александрович (это — Булганин) ежедневно по два раза в день приезжали на шахту, по нескольку раз звонили по телефону». «Можно сообщить Первому Прорабу, — все время спрашивал нас товарищ Хрущев, — что вестибюль будет сделан?» — «Надо дать два кольца в сутки», — торопил Первый Прораб. «Надо кончать станцию! Надо дать хорошую станцию!» — понукал Первый Прораб. «Плохо вы, товарищи силикатчики, выполняете план! Из-за вас задерживается кладка железобетонной рубашки», — бранился Первый Прораб. «Весь год мы провели в состоянии огромного нервного напряжения», — признается в своей статье начальник работ по замораживанию грунта Денищенко. А такое напряжение не проходит даром. Один профессор с перепугу предложил замораживать грунт обыкновенным вентилятором. А начальник шахты просто сошел с ума — ему все казалось, что он идет под мостом, а поезда, люди, дома — все валится. Как ты думаешь, могли ли мы в такой обстановке быть полноценными командирами производства?
— Вы думаете, Николай Николаевич, это тоже заинтересует потомков? — уклонился от ответа Митя.
— Этого я не знаю. Но потомки получат достаточно ясный ответ из ваших воспоминаний. Они увидят, что на строительстве первой очереди метро царил кавардак. Штурмовщина. Аварийная обстановка. Вот я тут выписал: «Ребята работают несколько смен подряд. Из камеры выходят только пообедать». «Бригады Петушкова, Старикова по две и по три смены не выходили из шахты». «Когда начинались бетонные работы, люди не уходили из шахты сутками». «На последнем этапе… двое суток комсомольцы не выходили из наклонного хода, но 200 кубометров дали». «Комсомольцы забыли, что такое дом и семья. Сплошь и рядом справляться о судьбе комсомольцев приходили в котлован их родители, жены и сестры. Комсомолец Степанечев трое суток сидел на изоляции аварийной сваи». Такую вот картину увидят потомки, почитавши ваши воспоминания. Неразбериху увидят, кавардак и бестолковщину.
— Ошибаетесь, Николай Николаевич. Они увидят битву и большевистские темпы, — перебил Митя. — Увидят энтузиазм молодежи.
— Запомни, комсорг: энтузиазм приносит пользу только при умножении на строго продуманную организацию работ. А если ты строительную площадку превратишь в театр боевых действий и затеешь драку за темпы, то любой энтузиазм, как в любой драке, только увеличит число калек и убитых. Кстати, некоторые мемуаристы почему-то особенно подробно, и я бы даже сказал, со смаком расписывают трагические эпизоды: пожары, обвалы, гибель от удушья, от электрического тока. Вряд ли это украсит книгу.
— Не все же про это пишут.
— Не все, а многие. Ты, к примеру, пишешь про забойщика Киселева: «Через 36 часов пребывания в забое был почти силой извлечен оттуда в полуобморочном состоянии. Он не желал уйти с поста до окончания перекрепления… При заделке замка в своде кольца № 17 он простоял на участке до тех пор, пока снова не упал в обморок от жары, духоты и усталости. Недавно на заседании редсовета писатели, которые вызвались произвести, так сказать, литературную прическу ваших писаний, посоветовали избегать конкретностей — цифр, фамилий и прочего в вопросах охраны труда, и предложили примерную редактуру такого типа: «Травматизм на Метрострое равнялся Днепростроевскому…» Это, конечно, тоже не сахар, но приличнее того, что вы пишете: мол, несчастные случаи «были следствием излишней удачи и лихачества самих рабочих». Ничего себе — почтили героев-энтузиастов, отдавших свои жизни Метрострою… — Николай Николаевич вздохнул. — Что ни говори, комсорг, а наши метростроевцы — чудо. Золото. Возьми хоть Ваську твою. Золото девчонка! А вот н
— Ленин говорил, что даже помещика можно брать в коммуну, если он порядочный…
— Где же он это говорил?
— В Петросовете! Лобода лично слышал… Я про это в сочинениях Ленина искал, пока не могу найти.[5]
— Вот видишь, не можешь. Найдешь — другой разговор. А пока не нашел, защищать Чугуеву мне представляется негигиеничным.
— Боитесь, так и скажите, что боитесь. А то…
— Я, молодой человек, никого не боюсь, кроме господа бога. И не потому, что такой уж Ахиллес бесстрашный, а просто потому, что устал. Бояться устал. Я ведь, к твоему сведению, не такое писал. Я прямо писал, что срок окончания Метрополитена 7 ноября 1934 года — невежественный, безграмотный, авантюрный, преступный.
— Так и написали?
— Так и написал. Раньше 1938 года не построим. Писал и думал: пускай выгоняют, черт с ним. Возьму ночной горшок и уеду в Аргентину! Ну так вот. Вызывает меня Первый Прораб. «За неверие в большевистские темпы вас следует наказать, — объявил он. — Решим так: в день открытия метро вы прочитаете свою докладную на торжественном собрании строителей…» Сейчас на дворе октябрь. На днях пускаем пробный поезд на Сокольники. Где-нибудь в середине 1935 года подземка начнет действовать.
— В феврале, — уточнил Митя.
— Почему в феврале, — вскинулся Николай Николаевич, — из каких расчетов?
— В феврале на почтамте будут продавать марки в честь пуска метро.
— Откуда тебе известно?
