приобрел привычные радужные очертания — природное чувство оптимизма, окропленное сорокоградусным бальзамом, побеждало.
— Нет, ты прикинь, сижу на «пятнашке» и весь, как хер в заморозке, думаю, проигрываю, — посмеивался. — Полный аншлюс! И ты, Анатоль, хорош, вспомнил. — Почему не посмотрел, что я там колдую?
— Не принято, — меланхолично отвечал трейдер. — Я же говорил: каждый умирает сам.
— Ладно, будем живы, — опрокинул стопочку. — Эх-ма, это все она!..
— Кто?
— Мая! — опустил кулак на мягкий пирожок, мной надкушенный.
— Почему?
— Толком ничего не объяснила, — и задал вопрос, насыщенный скабрезным сарказмом: — И вообще, что это за фигура такая на бирже? Ходит… вся такая, — и уточнил, — ходит, как у себя дома.
— Дома она и ходит, — прожевал Анатолий.
— Да, дома она ходит, конечно, — не понял я. — И на бирже ходит, как дома.
— Слава, — терпеливо проговорил мой собеседник. — Мая — внучка господина Брувера, и для неё наша биржа — дом родной.
Я подавился распроклятым пирожком с мясом пестрой коровы, и едва не отправился вслед за премьер-министром из Japan собирать лепестки цветущей вишни в голубом (по цвету) и воздушном парадизе.
Сильные удары по спине и водочный компресс для бунтующего горла выручили: я отдышался, и смог продолжить свой бреющий полет над грешной землей.
— Как внучка?! — вскричал, пугая любителей отечественной кухни. Этого не может быть?
— Почему? — удивился Анатолий. — Очень даже может быть.
— Она же такая… — не находил слов, — красавица. А Брувер… э-э-э… плешивый дромадер!
— Дромадер — это кто?
— Верблюдов так называли на границе, — посчитал нужным объяснить. Старых и смрадных.
— Господин Брувер — уважаемый человек, — сдержанно прервал меня трейдер.
Конечно, я вел себя отвратно и гнал такую бессмысленную дурку, что оправдывает меня лишь трудное детство и последние события, надломившие мою самородно-стержневую суть.
Подумаешь, Мая — внучка г-на Брувера, милого, кстати, старикана, похожего на дядюшку из авантажно-теплого Тель-Авива. Главное, чтобы она не была дочерью олигарха, для коих наступают трудные грозовые времена. Кажется, их скоро собираются вешать на столбах через одного, а это неприятно в первую очередь для родных и близких, озабоченных фамильным имиджем.
— Беру все слова обратно, — покаялся. — Семейство Бруверов — это тоже святое. Хотя мы с Маей поссорились, — пьяно шмыгнул носом. — Я её обидел. Как я мог её забидеть, радость свою?!
— Слава, ты лучше на биржу не ходи, — сказал многоопытный игрок, намереваясь покинуть мое общество.
— П-п-почему?
— Это чревато.
— Какое это, право, неприятное слово «чревато», — несло меня по колдобинам мелкого загула. — Разве я не прав?
— Прости, мне надо идти, — возложил на столик ассигнацию с осенне-лиственной подпалиной.
— Я плачу, — барским жестом отмел купюру. — Не волнуйся за меня, дорогой друг. Посижу один — подумаю. Я люблю одиночество.
— И водочку, — покачал головой человек, правильный, как параграф закона о налогообложении всего нашего неплатежеспособного населения.
Когда старший товарищ покинул мое навязчивое общество, я позволил себе заказать ещё двести, чтобы думалось ещё позитивнее. Воистину, ничего страшного не случилось, брат. Ты жив-здоров и в модных желто-свинцовых шузах. Что ещё нужно для счастья? Деньги — мусор, и зол ты был не потому, что проиграл три ничтожных куска «зелени», а потому, что выглядел в этой истории полным кретином. Кретинизм, доведенный до абсурда, что может быть плоше?
К сожалению, ты не сдержал удара суки-судьбы и позволил проявить слабость, оскорбив хамством Маю. Девушка ведь выручила тебя, простофилю. Если бы не она…
Я поежился от мысли, что мог слить в бездонную бочку МСБС все свое виртуальное богатство. Друг детства, уверен, меня бы не пристрелил, да крепко бы задумался о моей профпригодности в этой жизни. Зачем огорчать товарища, выказавшего доверие, лишними дубильными думками? Так что я должен быть благодарен внучке господина Брувера по гроб, как говорится, жизни.
Необходимо срочно вернуться на ВБ, решаю я, и покаяться перед Маей во всех грехах. Она поймет меня и простит. Почему? Потому, что я — хороший и в ботинках, приобретенных по её доброму же совету.
Вперед-вперед, трейдер из тредйеров! Вперед к своей хрустально искрящейся мечте! Вперед — и нет силы, способной тебя застопорить!
Вывернув все карманы, расплатился за активный обед и петляющим шагом направился к месту своей трудовой деятельности.
Первое, прошу прощение; второе, повторяю утренний подвиг; третье, приглашу Маю в чайхану «Учкудук», разумеется, если получится фокус по обращению виртуальных гульденов в реальные рубли. Поскольку в моем кармане прыгает лишь вошь на аркане.
Был ли я пьян? Безусловно, нет. Нет и нет, утверждаю это с полной ответственностью. Я свою наркомовскую норму прекрасно знаю — три бутылки водки. Тяпнув их, я только тогда начинаю чувствовать мир, как огромный торжественный океанский лайнер, покачивающийся на опасных арктических барашках. Что наша жизнь? Праздничное плавание на «Titanic», который раньше или позже тукнется с айсбергом и уйдет камнем в синюю бездну вечности, увлекая за собой пассажиров, надеющихся до последнего мига своего на чудо. Увы, в этом смысле чудес на свете не случается: на нашем Корабле жизни шлюпки не предусмотрены. И пока мы плывем, необходимо получать все радости от этого недолговечного круиза, несмотря даже на тревожную качку.
Так как свою норму по приему счастья я не выполнил, то мир вокруг меня был стабилен и непоколебим, как наша херувимная девка-демократия, которую все властные кобели хотят поиметь, да она никому не дается.
Был ли я пьян, повторю вопрос ещё раз. Нет, конечно. Нет и нет. Я был трезв, как двугорбый дромадер в каракумских солончаках. И оттого чувствовал себя превосходно: котировки заказаны, господа, отступать нельзя, да и некуда.
Вперед-вперед, только в борьбе с прожорливой и ожиревшей донельзя Мамоной можно обрести себя, не так ли?
И с этой положительной установкой прибываю к зданию биржи. Надо ли говорить, что моя сеча с секьюрити, похожим на бульдога, была предопределена свыше. Увидав меня, праздничного, как шумная первомайская демонстрация, охранник окончательно взбеленился. Он тут мается, словно бобик на хозяйском дворе, а некто жрет литрами вкусное зелье и живет в свое удовольствие.
— Пропуск, козел! — рявкнул Бульдог, поигрывая любимой дубинкой из резины, как иллюзионист булавой.
— Нет проблем, козел! — и, легко перемещаясь, саданул противника по ноге — саданул своей, обутой, напомню, в ботинок цвета солнечного первомайского шарика, но с весомо-свинцовой примочкой.
Сказать, что брудастый мой оппонент взвыл, это, значит, ничего не сказать. Он заорал благим матом. Он вопил как недорезанный. Он плясал от боли, точно педерастический Нуриев, танцующий на подмостках Ла-Скала. Кажется, он плохо кончил, мастер советского балета и клозетного минета: AIDS — он и в Париже AIDS.
Понятно, наш секьюрити не имел никакого отношения к хореографии, однако па выделывал самые бодрые, матерясь почем зря. Его напарник тоже решил поучаствовать в смотре народного творчества и замахнулся дубинкой замахнулся на меня. Я отклонился от резинового предмета и нанес удар ногой в пах врага, обесточив его навсегда в качестве сперматозоидной особи.
