— Да, слаб он на голову и все остальное, — отмахивалась. — И потом забываешь: я владею приемами восточного единоборства. И-их! — «выбросила» ногу в сторону вазы. Та скукожилась от ужаса, как физиономия противника, но устояла на столе. — Видишь?
— Вижу легкомысленную дурочку. Надо подумать…
— О чем?
— Как жить дальше.
Я удивляюсь: пока ровным счетом ничего не происходит. Зачем паниковать раньше времени? Мерзкая болтовня по телефону не в счет. Если бы этот типчик имел серьезные намерения, то бы не предупреждал о себе. Не так ли?
— Какая разумненькая девочка, — вынуждена была признать Женя, и мы решаем пока не нервничать, однако быть внимательнее и серьезнее.
Что же касается Павлова, то его надо кастрировать, как кота. И тогда мир войдет в наш дом. Разумеется, мы шутили, да в каждой шутке…
На этом вечер вопросов и ответов для милых сестричек закончился. Они легли спать, стараясь не обращать внимания на звуки, исходящие из телевизора в соседней гостиной. Создавалось такое впечатление, что рядом разворачиваются бои местного значения.
«И все-таки надо научиться стрелять», это была моя последняя мысль. Я уснула — и уснула, как молодой боец после первого боя: мертвым сном.
Просыпаюсь от неприятного звука — телефон? Нет, будильник: 7.30. За открытым окном — все тот же напряженный рабочий гул города. Почему так рано, потягиваюсь я под пестреньким одеяльцем. И получаю ответ от двоюродной сестры: она тут поразмышляла ночью и решила, что нам действительно надо посетить стрельбище. На всякий случай. Вдруг умение держать пистолет пригодится.
— Ты о чем? — не понимаю.
— Все о том же — о маньяках. И прочих придурках, нас окружающих.
— Отобьемся без оружия, — зеваю, вспоминая вчерашний день, который кажется нереальным и далеким, как северный остров в плотном тумане.
— Решение принято, — твердо говорит Евгения. — Собирайся. Нас ждут.
— Кто?
Могла бы и не спрашивать — Максим прощен и даже более того: оказывается, во время той «любви» он называл Евгению не «Манечкой», а «маленькой».
— Слава Богу, «маленькая», — ерничаю. — Я же говорила, послышалось. Ну, слава Богу, хотя бы здесь нам повезло.
— Издеваешься, — и замахивается полотенцем. — Живо в ванную.
Я обматываюсь сухой простыней, чтобы не отвлекать добрых семейных «Олега и Ольгу» от привычных дел…
Принимаю контрастный душ, смывая с тела теплый сон, как шелуху. Новый день и новые события ждут меня! Мое тело просыпается окончательно — дух тоже! Я чувствую, как каждая моя клетка наливается упругой силой и отличным настроением. Я знаю, сегодня будет мой день! После вчерашнего топтания у подножья Моды пора начинать подъем! Туда, где сияют неприступные вершины, покрытые вечными льдами равнодушия и зависти, но мы растопим эти льды своим горячим отношением к делу…
Мои столь высокопарные мысли прерывает крик Ольги Васильевны:
— Девочки! Идите кушать оладушки, пока они горяченькие. А мне пора на работу. И помойте посуду.
Вот так всегда: только начинаешь парить над вершинами своих мечтаний, а тебя приземляют домашними «оладушками» и грязной посудой. И это хорошо не надо мечтать красиво, Машка, надо действовать красиво. Вот лозунг мой и нового дня!
Поедая оладушки с вишневым вареньем, я узнаю, что Евгения выклянчила у отца старенькое «Вольво», на котором мы и помчимся на окраину столицы — в Ясенево, где находится стрельбище.
— А нас туда пустят? — наивно интересуюсь.
— Прорвемся, — шутит Женя. И прислушивается. — Кажется, телефон.
— Ой, я боюсь.
— Кого?
— Маньяков.
— Рано для них, — смеется двоюродная сестра, уходя в комнату. — Они, как вампиры, действуют только по ночам.
И оказывается правой: проявился Максим Павлов, который доложил — он нас ждет в условленном месте.
— С газетой «Правда» в руке, — смеется Евгения.
— С газетой? — не понимаю я. — Зачем?
— А чтобы мы его узнали, — смеется и объясняет, что так поступают все разведчики мира.
После чего мы на скорую руку вымываем посуду и начинаем быстрые сборы. На личико — скромный бодренький макияж, на тело — трусики, джинсики и маечку, на руку — серебряные часики, на ноги — кроссовки. Настроение прекрасное, как московское утро за окном.
— Ишь ты, амазонка, — говорит с завистью Женя. — На тебя мешок надень — и будет все равно классно.
— Я не виновата, — самодовольно хмыкаю, — природа.
От удовольствия жизни двигаюсь по коридору спортивным шагом: раз-два-три — йоп-чаги, три-два- один — йоп-чаги! Кто готов рискнуть своим здоровьем, подходи!..
— Машка, прекрати бить стены ногами, — требует сестра и выражает сожаление, что подобный кураж у неё отсутствует. — Счастливый ты человек, Маруська.
— Ты тоже счастлива, — смеюсь я. — Только этого не знаешь.
— Да? — поднимает брови Евгения. — Сейчас проверим наше цыганское счастье, — звенит ключами, как колокольчиком.
Я отщелкиваю замок у двери, открываю её, делаю шаг на полутемную лестничную клетку и наступаю на…
Толком ещё не поняв, что оказалось под моей ногой, слышу пронзительный вопль, а, услышав его, вдруг с удивлением осознаю — кричу-то я! Но почему так кричу — некрасиво и пронзительно? Ведь так никогда раньше не кричала.
Такое впечатление, что нечто липкое, темное и омерзительное проникло в меня, когда я сделала шаг на эту лестничную клетку.
— Маша! Что такое?! — испуганный голос двоюродной сестры. — Что с тобой?!
Входная дверь распахивается, и в утреннем свете я вижу… дохлую кошку. Мертвую кошку. Черную кошку. С багровым предсмертным оскалом. С биркой на шее.
Я чувствую, как мохнатая суть безжизненного животного проникает в мои здоровые клетки, в мою энергичную кровь, в мои чистые помыслы.
— Спокойно-спокойно, — слышу голос Евгении. — Какие-нибудь пацаны, черт… — наклонившись, накрывает кошку тряпкой. — Уберу сейчас.
— Фу ты, — прихожу в себя. — Не знаю, почему так испугалась?
— Да уж, орала, как резаная.
Я с виноватой улыбкой наблюдаю, как Женя относит дохлятину к мусоропроводу. Действительно, что со мной? Испугалась? Странно? Я же ничего и никого не боюсь? Может, показалось, что наступаю на живое? Вроде нет? Тогда почему такая нелепая и неожиданная даже для меня самой реакция?
На лестничном марше лязгает железо о железо — и я понимаю, что тему можно закрыть. Дохлая кошка выброшена вон из моей живой жизни, и можно об этом случае забыть? Забыть?
— А что там, на бирке, было написано? — спрашиваю, когда мы с Женей, спускаемся в лифте. — Там ведь что-то было нацарапано?
Сестра смотрит на меня странным взглядом — испытующим взглядом, словно проверяя мое общее состояние, потом решает ответить, и отвечает, и я понимаю, что, сделав шаг на полутемную лестничную клетку, я совершила шаг в больной и опасный мир, где нет пощады никому.
