юной судьбы. И это вместо того, чтобы красиво дефилировать по освещенному подиуму в обуви от Гучи и в одежде от Версаче, я некрасиво тащусь по кирпичным завалам и шанс свернуть шею увеличивается с каждым шагом.
— Тсс, — говорит Максим, когда я сползаю с кирпичной горки, как с ледяной.
Мы прислушиваемся: тишина — гнетущая, но нарушаемая приближающимся воем с небес. Евгения предлагает пальнуть из ТТ — для острастки бродячих собак, котов и самолетов. Максим неоригинально заявляет, что самое опасное животное — это человек, и мы продолжаем свой путь.
Для меня он заканчивается у разбитого окна — осторожно заглядываю в него и… И чувствую: внутри меня вновь разрастается мохнато-волосяной ком страха, уничтожающий волю. У меня нет даже сил закричать. Такое впечатление, что горло тоже забита волосяным кляпом.
— Что с тобой, Маша? — голос двоюродной сестры спасает от недостатка воздуха.
Усилием воли поднимаю руку и указываю на разбитое окно. Евгения тянется к нему:
— Что там такое?
— Висит, — слышу свой голос.
— Кто висит?
— Т-т-труп, — выдавливаю.
— Где труп? Какой труп? Маруся, ты бредишь? — говорит Женя. — Ничего не вижу. И никого.
— Висит труп там.
— Машка, — смеется моя сестра. — Это ведро. Ты меня понимаешь: ведро. На крючке.
— Не может быть? — не верю.
Пришлось поверить. Максим, узнав о моих страха, бесстрашно штурмует цитадель по производству силикатного кирпича, хрустя на всю округу.
Помятое и дырявое ведро, никому не нужное в его руках, как военный трофей.
Проклятье, говорю себе, Мария, возьми себя в руки, как Павлов ведро, в противном случае закончишь свои дни в казенном доме печали…
Между тем мужественный наш приятель продолжил прогулку по зданию, и скоро мы с Евгенией услышали его голос: сюда, девочки! Недовольно ворча, мы последовали на призыв „лазутчика“.
Он находился в небольшой комнате, освещенной тусклой лампочкой, пылящейся наверху. Разбитые столы и стулья грудились в углу. На дальней стене висел производственный график, указывающий, сколько кирпичей выпущено за трудовой квартал. Видно, раньше здесь была заводская дирекция.
— И что здесь интересного? — спросила Евгения.
— Смотрите, — указал на график, и я увидела поспешную неаккуратную надпись синим фломастером: „Маша, ходи без трусиков! Иначе…“, а чуть ниже „наскально-детский“ рисунок: две скрещенные косточки и череп.
— Во, придурок! — сказала Евгения.
— Звонил он отсюда, — присел у стены Максим. — Видишь, здесь телефонное гнездо…
— А зачем такие извращенные хитрости? — недоумевала Женя. — Лезть сюда, рисовать эту дрянь…
— Ты меня спрашиваешь? — рассматривал следы Павлов. — Если он крепко больной на голову… Местный, что ли? — Рассуждал вслух. — Если так, поймаем…
— Как? — спросила на одном выдохе.
— Ну это секрет фирмы, — поднимался на ноги. — Пошли, родные.
— Куда?
— К тем, кто бережет наш покой.
Мы не поняли Павлова — поняли позже, когда он попросил Евгению притормозить „Вольво“ у отделения милиции, о чем утверждала неоновая вывеска. Представляю, какие чувства испытали внуковские товарищи милиционеры, когда к ним в полночь заявилась наша странная группа. С пистолетом и кухонным ножом.
Впрочем, эти предметы были упрятаны, да наш общий сумбурный вид вызывал подозрения. Нас не повязали лишь потому, что Павлов предъявил бодрую, цвета бордо книжечку с золотистым двуглавым орлом и, должно быть, чудотворную. Сонный дежурный, похожий обвислыми усами на запорожского казака, тотчас же проснулся и принялся вызвать сослуживцев голосом и по телефону. Потом явился молоденький кинолог с овчаркой, которую я назвала про себя Арамисом II.
Словом, бесславный конец извращенцу приближался со скоростью невидимых ночных самолетов, гул которых то появлялся, то исчезал с некой плановой регулярностью.
Мы, девушки, хотели ехать с оперативной группой и Арамисом II, однако Максим проявил удивительную настойчивость, и пришлось остаться ждать результата в машине.
У меня были сомнения по поводу того, что передовому и доблестному отряду с опытной псиной удастся сразу выйти на след маньяка. Своими сомнениями поделилась с Евгенией. Та согласилась: да, слишком было бы просто. Если действует больной изощренный ум, то перед нами самые радужные перспективы.
— В каком смысле? — не поняла я.
— У него есть некая цель, — курила Женя. — И он её будет добиваться.
— Какая цель?
— Подозреваю, о приглашении в Третьяковскую галерею или в Большой театр речь не идет.
— Тогда о чем?
— Отстань, Машка. Сама догадайся.
— И что делать?
— Готовиться к затяжным боям, — ответила двоюродная сестра. — Максим уже идет по следу, сестры Миненковы готовы подключиться, — выбросила сигарету в напряженную от гула ночь. — В крайнем случае, обратимся к этому твоему…
— К кому? — поспешила.
— К Алексу Стахову.
— К охотнику на людей? — открыла рот.
— Именно к нему. А почему бы и нет? Это его профессия искать всякую мерзопакостную шушель.
— Шушель, — засмеялась я. — Это что ещё за „шушель“ такая?
Оказывается, бабуля Евгении так называла попрошаек, ходящих по квартирам: конечно, они люди, говорила старушка, но шушель. Я добавила, что по сравнению с нашей шушелью, прежние попрашайки — есть сама невинность. Женя развила эту мысль: нынче очень удобная питательная среда для всевозможной швали, и поэтому неудивительно, что всякий сексуальный гнус заполняет наши города.
— И что делать? — повторила я.
— Выжигать каленым железом, — ответила сестра. — Только сила остановит их, только сила.
Она это проговорила с некой потаенной душевной болью, что я вдруг осознала: у Евгении есть некая проблема, связанная с её первым неудачным опытом в отношениях с мужчинами? Словно догадавшись о моем вопросе, сестра закурила новую сигарету:
— Нет, Маша, это не было изнасилование, — сказала Евгения. — Эта была первая любовь. Мне шестнадцать, Мише двадцать два. Спортсмен, красавец, мастер спорта по водному полу. Познакомились на соревнованиях. Мы плавали, они играли, — выпустила из себя колечко дыма, — а мы за них ещё „болели“. Любовь с первого взгляда, знаешь, что это такое? — И, не дождавшись ответа, продолжила: — Потом они поехали на соревнование в Ригу. Через несколько дней Миша вызвал телеграммой: „Умираю без тебя. Приезжай“. И я, конечно, поехала. Зря. Если бы не поехала… — Помолчала. — Я поехала. А вечером в ресторане гостиницы… — Снова пустила колечком сигаретный дым. — Драка из-за меня. Трое пришлых джигитов предложили за ночь тысячу долларов. Сбросились, так сказать, на любовь. Миша успел двоих…а вот третий… в спину… финкой. Миша умер на моих руках. Не плачь, успел сказать, не плачь. И все, — вышвырнула из окна тающую пламенем сигарету. — Теперь я не плачу, теперь я только улыбаюсь, — и сделала это, и улыбка у неё была безжизненной.
— Прости, — сказала я.
— Все нормально, Маруся. Жизнь продолжается и… война тоже, — указала глазами на милицейский „уазик“, выезжающий к нам на плохо освещенную поселковую площадь.
Машина остановилась, из фургончика первым прыгнул Арамис II, за ним последовали люди в форме и
