что я вижу мопсообразный профиль в кожаной кепочке.
— Боже мой, — простонала Маргарита и закрыла руками лицо. Наверное, на неё дурно действовал жар. — Меня сейчас вырвет, блядь.
— Открой дверцу, — посоветовал я. — А то Николаше убирать блевотину хуже смерти.
— Идиот! — заорала девушка. — Убийцы!.. Выпусти меня!.. Сейчас же. Я требую!
Это была истерика. Есть только единственный способ успокоить впечатлительную истеричку или беременную бабенку, потерявших всякий здравый смысл. От чувств-с. И неприятных картинок жизни. Это легко шлепнуть по ланите, как любимое дитя по малиновой попке.
Как известно, женщины для меня — святое, однако есть такие ситуации, когда с ними надо действовать более энергично, а не просто говорить и в чем-то убеждать. Что слова — сор, гонимый ветром.
Я шлепнул девушку. Своей нежной ладошкой. Исключительно в профилактических целях. От неожиданности Маргарита ахнула. Вскрикнула от возмущения и обиды… и обмякла, как кукла, кинутая в угол комнаты.
— Извини, — сказал я. — Если не мы их, то они нас. Такая вот диалектика. Лучше тогда сиди дома, вышивай крестиком, вяжи носки.
— Прекрати, — огрызнулась. — Ты злой.
— Я добрый.
— Ты меня ударил?
— Любя.
— Ты меня не любишь?
— Люблю.
— Как любишь? Как сестру?
— Люблю. Не как сестру. А как…
— Ну как?
— Рита, прекрати, — заерзал на сиденье. Черт знает что! Ничего не понимаю. Что за фантастическая ночь? Какая гремучая смесь событий и выяснения отношений!
— А я тебя люблю. Не как брата. А ты ничего не видишь!
— Я… я вижу…
— Прости меня, — прислонилась битой щекой к моему плечу. — Я такая дура. Истеричка… Ко всему надо привыкнуть, да?
— Дура, но умненькая. Учишься на лету. Спасибо, помогла. Честно-честно.
— А куда мы сейчас?
— Как куда — к этой Оленьке! Я из неё душу… «Книга — сила!»
— Саша, второй час ночи. И потом не надо из неё душу… — Порылась в кармане своей курточки. — У меня записка есть. От Рафаэля.
— Что?
Нет, если я благополучно доживу до утра. Это же какое-то издевательство над моими бойцовскими и морально-нравственными качествами. Победа будет за нами, но какой ценой? Девочка сделала меня, мужика, прошедшего метель, огонь, воду и вышку. Что же это происходит на свете, господа?
— Вот записка. Читаю: «Оленька, будь любезна, передай все Маргарите. Я уже улетел в теплые края. Спасибо».
— Летун хренов, — процедил я. — И ты молчала?
— Я дала слово. И потом, какая разница, мы же в одной команде. Делаем одно дело. Да, милый?
Ну, что тут сказать? Лучше промолчать. Чтобы окончательно не превратиться в олуха небесного.
Да, такого дельца, где бы меня так размазали, и не вспомнить. Но почему размазали? Кто виноват, что я не пролистывал сочинения А.С.Пушкина? Кто виноват, что моя рука тянется к пукалке, если собеседник начинает употреблять такие слова, как «экспансивный», «экспрессивный», «экскременты», «экономические реформы» и проч.? Кто виноват, что я настолько занят собой, что не вижу рядом родного человечка? Нет, видеть-то я его вижу, но боюсь ответственности. Да, трушу. Потому что проще, повторю, выдержать ближний бой в пустыне Гоби или в горах Алатау, чем выяснять отношения с тем, кто тебе дорог. И вызывает чувства всякие.
Рита дремала на моем плече. Конечно, я поступил с ней жестоко. Немилосердно. Бросить в круговорот таких событий. Я бы не выдержал. По молодости. А тут… щелкоперчик. Который мне нравится. И которого, кажется, люблю.
В ней есть то, что невозможно купить за фишки. Она такая, какая есть. Она светла изначально. Знаю, звучит пафосно. И пусть. За последние дни я столкнулся с таким количеством говна, душевных испражнений и фекальных откровений, что могу позволить себе говорить красиво. Как там у Александра Сергеича, братушки: Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты… Кто-кто, а он, говорят, толк в чудных и прекрасных женщинах знал, это правда.
Как приятно сидеть на обыкновенной, тесной кухоньке и чифирить. С засахаренным вареньем из клюквы. В два часа ночи.
Бедный Евгений так проникся нашим участием к его испанскому дружку, что пригласил всю компанию в свой мирный клоповник.
В гости поехали все, кроме, разумеется, ацтека-водителя с «Мерседесом», который поспешил в родное посольство. От греха подальше. Не знаю, понравилась ли ему ночная прогулка по Москве и её окрестностям, но, думаю, впечатлений он вынес достаточно, чтобы в деревню Шереметьево более ни ногой.
Еще была причина, почему мы оказались в этом клоповнике. Чтобы сразу поутру атаковать школьную библиотеку. Или нагрянуть в квартирку семейства Зайченко, которые как бы Ларины. (Но не из помещиков.)
До штурма оставалось часа четыре. Если начинать штурмовать в 6.00. По Гринвичу. И поэтому, чтобы убить время, а марчить времечко мы мастаки, вся компания сидела в кухоньке и гоняла чаи.
Говорили в основном о Рафаэле, герое дня. Разумеется, не мы с Паниным. Мы молчали, думая каждый о своем. Очевидно, мой друг подсчитывал материальные потери — сгоревшие «жучки», использованная граната «Муха», малость покореженный от скользящего удара джип — и поэтому был устал и печален. Я же мечтал об утре: как являюсь перед Оленькой б. (барышней, значит) и овладею… нет, не бывшей вожатой, упаси меня, Боже, а документами и видеокассетой. Любопытно, что за «кино» приготовила нам наша жизнь? И списочек сексотов просмотреть и запомнить, чтобы быть в курсе политических интриг…
— Наверное, уже летит над Атлантическим океаном, — услышал я вздох бедного Евгения. — Как ему повезло. И с дедом тоже.
— А твои где родители? — поинтересовался я.
— На Камчатке.
— Шутка?
— На путине. Ловят рыбу, крабов.
— Крабов? — переспросил я.
— Ага. У меня папа из тех мест. Вот они с весны и до осени…
— Крабы-к'абы, — поднялся я с табурета. — Как бы нам с Николашей храпануть часик-другой, но в разных комнатах? Чтобы не лягать друг друга.
— Да я того… как покойник, — обиделся лейтенант Стручков.
Однако мои пожелания были учтены; попросив Риту поднять нас в восьмом часу, я рухнул на диванчик в махонькой комнатке, видимо, когда-то детской. В ней было тихо и покойно, как в американском, ореховом, удобном, говорят, гробу. Я закрыл глаза с мыслью о том, что человек при рождении выходит из темноты и уходит после жизни в темноту. Спрашивается, на хрена столько страданий, мучений, душевных надрывов, боли, ненависти, крови? Какую такую великую, колдовскую миссию выполняем мы, чтобы из полнокровного, сочного, смеющегося бутуза превратиться в тлен, прах, в трупную жижу?..
На этой оптимистической ноте я уплыл в мрачное небытие. И плавал в нем, как картофельный плод в барабанном животе матери-первоосновы. Без всяких фантазий и впечатлений.
Пробуждение мое было ужасно — за светлым квадратным окном… стреляли. Начался штурм школы? И без меня? Вырывая «Стечкина» из кобуры, я прижался к стене — и к окну.
