только к соседям и родичам, но и к родным сыновьям, которые при нем были тихи и покорны, но оставшись одни, припоминали друг другу старые обиды, выказывали зависть шептались о чем-то со своими матерями и ближними друзьями.
Если бы мог он сильной пока еще рукой смять их, как ком сырой глины, в один кусок и вылепить из него подобие себя самого -- безжалостного и неукротимого к врагам, терпеливого в больших делах, осторожного в решениях, помнящего добро и зло, знающего о жизни не по рассказам стариков и бывалых воинов, а сам хлебнувший ее полной чашей.
Нет, ушло его время, когда сам он рубил головы недругов и сшибался в бою с неприятелем, летел впереди сотен своих, и не было человека, кто посмел бы остановить его, выдержать взгляд прищуренных неистовых глаз. Ушло время, как косяк журавлей курлыча уходит в теплые края, лишь слабым криком напоминая о себе, о гнездовьях и любовных играх, взращивании птенцов, о сладостном миге, когда молодняк поднимается на крыло.
Ушло время, а усталость осталась и давит, вгоняет в землю, не дает дышать полной грудью и жить легко и открыто, как подобает человеку. И был ли он когда-нибудь свободен, не обременен непрестанными заботами и думами. Потускнели глаза, набрякли мешки под ними, обострились скулы, морщины густой сетью пролегли по суровому лицу Кучума, придавая ему сходство со скалой, иссеченной ветрами и дождями. Он делает вид, что не замечает помощи нукеров, подсаживающих его на лошадь. Но что это меняет? Остался дух и неукротимость, которые не смогли источить годы. Его дух, словно броня воина, защищал Кучума и продолжал вести его вперед по долгой и нескончаемой, полной опасностей жизни.
Порой ему хотелось тайно ночью переправиться на другой берег Иртыша, позвать состарившегося как и он любимца Тайку и одному, без охраны, ускакать в пойменные луга, забыв навсегда дела, родичей, ханский холм, жен и детей. Но сколько раз, выйдя ночью из шатра, приблизившись к крутому обрыву над рекой, он замирал в нерешительности и, простояв так до рассвета, без сил возвращался обратно, кидался на подушки, яростно рвал их зубами, рыча и негодуя от собственного бессилия.
Он не понимал, что с ним происходит. Боязнь одиночества? Убийц, притаившихся в лесной тени? Каждодневная привычка жить в суете, отдавать приказы, видеть покорность нукеров и беков, их согнутые спины и опущенные вниз глаза? И это, и прежде всего опасение, что без его воли, приказов все созданное им рассыплется, разлетится в день, как только узнают об исчезновении хана. Разве не так опытный наездник умело сдерживает поводьями бег разгоряченного скакуна? А стоит ему лишь на миг ослабить хватку, как тот сбросит его наземь, ускачет прочь.
Лишь совсем недавно стал он понимать, как страшна сила власти, что пьянит и старит человека, делает зависимым от всего им содеянного. Нет большей кары, чем власть над людьми. Нет ничего страшнее, оглянувшись однажды, увидеть свое одиночество и страх в глазах людей, живущих рядом. Они боялись его, а он боялся их тайного говора, предательства. Не столько смерть страшила Кучума, как недоделанность задуманного, невыполненность замыслов и желаний. Взявшись за невыполнимое, он превратился в раба, заковавшего самого себя в цепи собственных мечтаний, которым не суждено быть исполненными, сгибался и старел под их невыносимым грузом, проклинал себя, но отказаться не мог...
И, может, единственным человеком, кто понимал и догадывался обо всем, была Анна, родившая к тому времени ему трех сыновей и четырех девочек. Она чутьем любящей женщины не столько видела, сколько догадывалась о причинах немощи Кучума и всячески желала ему помочь.
Когда она узнала, что Алей готовится в набег на земли ее отца и братьев, то замкнулась, отворачивалась от хана, приходившего к ней, почернела лицом -- Ты переживаешь за своих близких -- спросил Кучум, легко догадавшийся о причинах ее отчужденности.
Но она ничего не ответила, продолжая быстро работать руками, подшивая опушку из песца к шубке младшего сына. Лишь холодно глянула на него и опять отвернулась Тогда Кучум подсел поближе и попытался погладить ее по руке Она встала и молча пересела подальше, не выпуская шитья из рук и тяжело дыша.
-- А ты сам как думаешь -- наконец, не выдержав, задала вопрос -- Если бы на твоих родственников готовился набег, хотела бы я поглядеть, как ты бы вел себя.
-- Война -- это мужское дело и женщине лучше не думать о ней. Во всяком случае, вряд ли что-то грозит твоему отцу и братьям.
-- Почему ты так говоришь?
-- Сражаются простые воины, а господа лишь наблюдают со стороны. Редко кто из них сам берет в руки оружие.
-- Значит, ты плохо знаешь Строгановых, -- Анна гордо вскинула голову -- Если бы ты в первые дни, когда я оказалась в Кашлыке, причинил мне зло, попробовал взять меня силой, я, не задумываясь, убила бы тебя.
-- Спасибо за позднее предупреждение. Я это и сам понял в первый же раз, лишь глянул тебе в глаза.
-- Все Строгановы такие, -- упрямо повторила Анна, -- они не привыкли прятаться за чужие спины.
-- Люблю повторять слова мудрого человека: храбрец умирает один раз, а трус тысячу. Все мы умрем рано или поздно.
-- Тебе мало войн с соседями? Хочешь, чтоб пострадали невинные люди? За что? В чем они виноваты? Оскорбили тебя? Или ты хочешь мне причинить боль и страдания? Так и скажи...
-- Они заняли земли, принадлежащие мне по праву...
-- По какому праву? -- перебила она. -- Где они записаны, твои права? Моему деду была выдана грамота от московского царя на владение теми землями. Он никакой-то самозванец, вышедший из леса. Сам ты никогда не задумывался, по какому праву занял Кашлык и стал правителем этой земли? Ответь мне!
-- Замолчи, женщина, -- неожиданно легко Кучум вскочил на ноги и грубо схватил Анну за косы, с силой дернул ее, нанося удары другой рукой. -- Кто ты такая, чтоб судить меня?! Помни, что из рабыни я сделал тебя ханской женой! Помни, чьих детей ты рожала!
-- И ты помни, -- вырываясь из рук озверевшего Кучума, крикнула она, -помни, что я мать твоим детям и навсегда ей останусь.
Рука хана ослабла, разжалась и, задыхаясь, он остановился посредине шатра, ощутив вдруг, как сердце пойманной птицей билось внутри, будто бы хотело улететь, вырваться наружу.
-- Что с тобой, -- вскрикнула Анна, глянув в его бескровное лицо. Подхватила под локоть, уложила на подушки, налила мятный напиток в пиалу, поднесла ко рту. -- Выпей, станет лучше.
-- Зачем ты испытываешь мое терпение? -- с трудом ловя ртом воздух, тихо спросил он. -- Женщина не может так разговаривать со своим мужем. Не может... Прости меня... Я не хотел...
-- Твой старший сын не пойдет в набег? -- Заглянула она ему в глаза с надеждой. -- Да? Ведь так?
-- Если я не нанесу удар первым, то через год или два русские придут в мои владения. Я не могу этого допустить.
* * *
...До выступления на строгановские городки оставалось еще несколько дней и царевич Алей предупредил Кучума, что желает это время провести на охоте. Взяв с собой несколько человек из личной охраны, он выехал из Кашлыка. Однако, в сторону своей охотничьей заимки не поехал, а направился по извилистой лесной дороге, вьющейся вдоль крутоярья Иртыша. Обеспокоенный начальник охраны пожилой Ниязбай, специально приставленный Кучумом к сыну, догнал его и спросил:
-- Может, патша улы не заметил поворот на заимку?
-- Я передумал. Охоты не будет.
-- Куда же мы едем? Стоит ли рисковать лишний раз, когда кругом шатается множество бродяг и разбойников. Хан не одобрил бы...
-- Хватит ныть, -- грубо оборвал его царевич. -- Если боишься, то можешь вернуться в Кашлык хоть сейчас. Я поеду один.
-- Не надо так обижать своего преданного слугу. Просто, мне нужно знать, куда мы едем.
-- Мы едем в городок к Мухамед-Кула. Впрочем, Ниязбай и сам уже начал догадываться, что именно к своему двоюродному брату направился царевич. Только не мог понять, зачем он едет туда. Но, зная раздражительность Алея, счел за лучшее промолчать и лишь зорче стал поглядывать по сторонам.
К вечеру они достигли городка Мухамед-Кула и беспрепятственно въехали в широко распахнутые ворота. Еще больше они удивились, когда не увидели даже стражи на полуобвалившихся стенах и никто не спросил их, кто они и зачем пожаловали.
