образами, и сбивчиво доложили о случившемся. Но Иван Васильевич не проявил никакого интереса к их сообщению и лишь спросил, когда ожидается прибытие из Рима папского легата, который должен был выступить посредником между ним и Стефаном Баторием. Точной даты бояре указать не могли. Царь махнул рукой, выпроваживая их. Никаких указаний насчет розыска пропавшего младенца дано не было. Бояре вздохнули -- еще одной заботой меньше, и каждый занялся своим делом. Об исчезнувшем ребенке на время забыли...
...Князь Барятинский из-за занавески сперва пристально разглядел непонятно откуда взявшуюся в его доме монахиню, не без труда признал в ней свою бывшую стряпуху, проживавшую когда-то у него вместе с матерью, и чуть успокоился. Вышел к ней с улыбкой и с обычным добродушием.
-- Не думал, не гадал, что почтенную инокиню Господь ко мне в дом пошлет. Что привело тебя?
-- Князь, видать, не признал меня? -- потупя глаза, тихо спросила Евдокия.
-- Отчего ж не признать... Признал как есть. Дуся? Вот видишь, не совсем еще из ума старый князь выжил. Одна? Мать-то где?
-- Она к себе на родину в Устюг уже несколько годков как ушла. И вестей от нее до сих пор никаких не имею.
-- То бывает. Даст еще знать о себе. Ты никак постриг приняла? -- Князь намеренно не спрашивал о младенце, которого Дуся крепко прижимала к себе и покачивала время от времени.
-- Нет, не приняла постриг. Послушница пока.
Оба замолчали, не решаясь заговорить о главном. Наконец, первым не выдержал князь и, насупясь, пожевав губы, спросил:
-- Ребеночек твой? Или подобрала где? Евдокия подняла на него свои чистые, незамутненные глаза и без утайки выдохнула:
-- Царской бывшей жены сынок. Анны. Кто отец, сказать не смею, но, может статься, и не государь наш вовсе.
-- Как?! -- всплеснул руками Барятинский и, откинув пеленку, уставился в детское личико. Мальчик проснулся и сонно поглядел на бородатого мужика, склонившегося над ним, испугался, заплакал.
-- Вышел бы, князюшка... Покормить мальца надо...
-- Неловко повела плечом Евдокия, скидывая с себя верхнюю одежду, оставшись в черном, наглухо закрытом платье.
-- А кормить кто станет? -- Барятинский растерянно оглянулся, словно где-то здесь должна находиться и кормилица.
-- Да я и покормлю, -- просто ответила Евдокия, качая и сноровисто распеленывая младенца.
Ничего не понимающий Барятинский попятился к дверям, столкнулся там с женой, которая, верно, слышала весь их разговор, и она с улыбкой потянула его за собой, но он успел спросить:
-- Нарекли как?
-- Димитрием, -- отозвалась из-за закрытых дверей Евдокия. И тут же детский крик смолк, послышалось негромкое удовлетворенное посапывание с причмокиванием и тихое бормотание Евдокии.
-- Ох, бабьи дела не свели бы с ума, -- произнес, разводя руками, Петр Иванович и размял жесткой пятерней напряженную шею.
-- Это точно, -- вновь ободряюще улыбнулась ему княгиня и, проводив мужа, осторожно зашла в комнату к кормилице.
А вечером Петр Иванович отправился к князьям Васильчиковым, чтоб сообщить потрясающую новость. Они долго беседовали с хозяином дома наедине и дали друг другу слово никому не говорить о случившемся и оставить до времени Евдокию с мальчиком у Барятинских, сообщая всем, будто бы приехала с дальнего имения родня, которая некоторое время поживет в Москве. Однако, слух о таинственном младенце странным образом проник на улицу, и вскоре все соседи стали с любопытством поглядывать на княжескую усадьбу, ожидая дальнейшего развития событий.
Меж тем в Москву прибыл из Рима посланник самого папы Григория Антоний Поссевин. После переговоров о мире с польским королем, папский легат пожелал повести беседу о вере, но непременно с глазу на глаз, с царем.
-- Как же я с тобой один говорить стану, без ближних людей, которые в государстве моем наипервейшие люди? -- хитро щурясь, спросил посла Иван Васильевич. -- Да и опасно нам спор затевать о вере... А то каждый будет на своем стоять, и войдем в брань великую...
-- Что ты, государь! Как можно браниться из-за веры. Тем более, что она у нас одна. Единая вера. Наместник Бога на земле папа римский Григорий сопрестольник апостолов христовых Петра и Павла. Он желает с тобой, царем московским, в одной вере быть. Хранимые у нас книги греческой веры мы можем привезти в Москву для сличения с теми, что у вас по церквям читаются.
Иван Васильевич недовольно поморщился и тихо обронил:
-- Мы не дети малые, чтоб по вашему писанию вере учиться. Свои чтецы имеются. Не переводи, -- махнул рукой толмачу.
Поссевин, не дождавшись перевода слов царя, продолжил ласковым тоном, оглаживая чисто выбритое лицо, произнося слова негромко, но твердо и убедительно.
-- Папа Григорий желает, чтоб государь московский вернул себе прежние вотчины, предкам твоим принадлежавшие: Киев, Царьград, выгнал бы турков оттуда. Он собирается направить тебе корону императорскую и объявить царем всех восточных земель.
-- Ишь ты! Спохватился! Без него мы не знали, какими землями владеем, чем управляем. Вразумил нас бедных! Скажи ему, -- кивнул толмачу, -- что земель тех иметь не желаем. Хватит нам того, что есть. И ему еще уступить можем. А вера наша истинная и не греческая вовсе. Византия просияла в христианстве, потому и зовут ту веру греческой. Спор же с ним вести не станем. Добром это не кончится...
Папский посол выслушал переведенное ему до конца, ласково улыбнулся, словно ратник перед боем, узревший перед собой слабого врага.
-- Вижу, что государь опасается говорить со мной о вере, понимая, что не прав. Тогда прошу признать это и я доложу о том папе...
-- Ах ты, лисица римская! -- Иван Васильевич вскочил со своего места и, подбежав вплотную к Антонию, ткнул ему пальцем в бритое лицо. -- А скажи-ка ты мне, любезный, согласно какой вере ты бороду бреешь и скоблишь? Или не знаешь, что запрещено в Писании сечь бороду не только попам, но и мирянам простым? Скажи, скажи!
Посол невольно отклонился от царского вытянутого перста и, смутясь, провел в очередной раз узкой ладонью по чистой от растительности щеке и, отведя глаза, ответил:
-- То согласно естества моего не растет у меня борода...
-- У тебя не растет, у папы вашего не растет. У всех что ли она не растет? Рассказывай сказки другому кому.
Сидевшие на лавках бояре съежились, поняв, что папскому послу удалось, не понимая, какой опасности он подвергается, вывести царя из себя. Тот забегал по тронной зале, время от времени останавливаясь перед легатом и тыча в него посохом.
-- Папа наш сам волен поступать со своей бородой так, как считает нужным, -- невпопад брякнул Поссевин.
-- А носить себя с престолом вместе по воздуху, Он тоже сам решил или враг рода человеческого его к тому надоумил? -- в ярости швырял слова, словно свинцовые пули, Иван Васильевич. -- А крест на сапоге вышитый иметь как он смеет?! Это ли не поругание кресту святому?! Мы крест Христов на врагов во имя победы своей подымаем. А опускать ниже пояса, ниже срамного места, нам и в голову такое не придет! Как же папа ваш додумался до такого? Не позор ли то миру христианскому всему?
Поссевин понял, что попал впросак, и не так-то легко будет совладать ему с московским царем, но и не думал сдаваться, а решил чуть подольстить тому. Разве не он, Антоний Поссевин, ученик иезуитов, выиграл множество богословских споров в стенах различных монастырей, о чем известно самому папе Григорию. Так неужели он не сможет осадить какого-то дремучего московита, что дальше своей дикой страны никогда не выбирался?
-- Мы своего святого отца по достоинству величаем. Ибо он есть учитель всех государей и судить о содеянном им мы не смеем. Не он ли сопрестольник апостола Петра, который был сопрестольником самому
