Христу? Вот ты, государь, тоже сопрестольник великому князю киевскому Владимиру равноапостольному. А потому, как мне тебе не поклоняться? -- с этими словами папский посол не мешкая бухнулся перед царем на колени, коснувшись лбом цветастого ковра, лежавшего на полу.
Но на Ивана Васильевича подобная хитрость не произвела ни малейшего впечатления. Он скривился и повернулся спиной к простертому ниц Антонию, но все же чуть убавил свой пыл.
-- Тебя послушать, так папа ваш Григорий сам почти что апостол. Только вот не живет по заповедям господним. Мы себя велим почитать по правлению нашему на земле, в государстве своем. А те, кто себя апостольскими учениками величают, то должны смирение в первую очередь выказывать, а не бахвалиться тем, что их на престоле аки на облаке носят. Папа не Христос, а слуги его не ангелы. Прежние папы, что в смирении великом жили, те достойные ученики и слуги Христовы. К ним и апостольский чин применить можно. А те, кто мнят о себе много, то волкам подобны, разоряющим стадо пастыря небесного.
Когда до Поссевина дошел смысл сказанных царем слов, то он понял, что ему не только не выиграть спор, но и тем самым он вынужден выслушивать обидные слова о папе, не зная, как защитить его.
-- Если уж папа римский волк... Что мне говорить дальше, -- уже без прежней улыбки ответил он и замолчал.
Иван Васильевич самодовольно еще разок прошелся по зале, глянул на оживившихся было бояр и, пристукнув посохом, спросил посла:
-- А службу нашу церковную завтра послушать не желаешь? Тогда и сравнишь, какая служба благостнее, когда душа просветлеет и невольно слезы литься начнут.
Посол безразлично качнул головой и, раскланявшись, удалился. Иван Васильевич, кликнув дьяка Писемского, отправился к себе в горницу, чтоб заранее подготовить ответ папе римскому Григорию. Туда и принесли ему грамоту от чердынского воеводы, в которой он извещал царя, что воины хана Кучума пожгли многие русские селения и обложили саму Чердынь. Он просил царя направить хоть малое войско на помощь. При этом добавлял, что к господам Строгановым пришли недавно казаки в несколько сот человек, но сидят все по городкам и помощи ему никакой давать не желают.
-- Это что же они, Строгановы, творят? -- стукнул кулаком по столу Иван Васильевич. -- Свое добро берегут, а государево пусть горит ясным пламенем?! Отпиши к ним, -- повернулся к дьяку, -- что, коль не пошлют казаков на выручку воеводе чердынскому, то наложу на них опалу свою на многие годы. Пусть забудут, что в любимцах ходили. И чтоб грамоту ту в ночь сегодня же с гонцом отправить.
Дьяк торопливо кивал головой, запоминая сказанное.
-- А к папе римскому, когда писать будем? После?
-- К папе наперед напишем. Прямо сейчас и садись. Отпиши ему, что посла его с радостью великой приняли и все выслушали. Земель у него никаких, у папы, не просим, а своих уступать не желаем. У нас их столько, что и за год не объехать. Об этом не надо, -- отвернулся к окну в глубокой задумчивости Иван Васильевич.
ПОЗНАНИЕ НАЧАЛА
После разговора с Иваном Кольцо Ермак решил проехать и по другим городкам, где разместились казачьи сотни. Он уже привык к неожиданным подъемам по отлогим горным скатам, мелким, но быстрым, искрящимся речкам с каменистыми берегами, густым ельникам, пахучим, прозрачным сосновым перелескам. Если бы не горы, то в остальном эти места во многом походили на его родную Сибирь.
К полудню конь совсем притомился и часто останавливался, тянулся мордой к траве. Было бесполезно понукать его, он даже не чувствовал ударов. Ермак решил дать ему отдых и пошел пешком, ведя неторопливого конька на поводу. Неожиданно он заметил примятую траву и несколько поломанных ветвей справа от тропы. Вначале решил, что тут проехал кто-то из воинов царевича Алея, но, осмотрев землю под деревьями, не обнаружил следов копыт. Не думая, зачем он это делает, пошел по едва различимым следам, вынув на всякий случай пищаль и пригибаясь при каждом шорохе. Пробирался так он довольно долго, временами теряя след, возвращался обратно, постепенно продвигаясь вперед. Наконец, почувствовал запах дыма на противоположном берегу прозрачного, погромыхивающего камешками ручья, и перескочив через него, увидел в склоне горы небольшое темное отверстие.
Привязал коня к дереву, осторожно подобрался ко входу в пещеру, держа пищаль перед собой. На пологом склоне меж тлеющих углей стоял горшочек с булькающей похлебкой. Здесь же лежал зазубренный топор, небольшая, вязанная из конского волоса сеть и берестяной туесок. В саму пещеру вели несколько ступеней, выложенных из мшистых валунов. Поднимаясь по ним, Ермак услышал глухое бормотание, доносящееся изнутри. Вытянув шею, он разглядел в полутьме стоящего на коленях спиной к нему человека, который что-то негромко повторял, осеняя себя время от времени крестным знамением. На камне перед ним горела самодельная лампадка и стояло несколько икон.
Ермак не стал его тревожить и терпеливо дождался конца молитвы. Наконец, незнакомец встал с колен, широко в последний раз перекрестился и повернулся в его сторону, равнодушно скользнул взглядом и, не выказывая ни малейшего испуга, произнес ровным голосом:
-- Мир тебе и спаси Господь душу твою многогрешную. Давно тебя поджидал. Знал, что придешь.
-- Как ты мог это знать? -- удивился его словам Ермак. -- И кто ты? Почему живешь здесь один?
-- Местные мужики называют меня отшельником. Имя мое Мефодий. А как я про тебя, атаман казачий, узнал, то что же в том необыкновенного? Кто с Господом Богом молитвенную беседу ведет, тому многое открывается.
Одет Мефодий был в черную до пят рясу, крутую лобастую голову до самых глаз прикрывала черная клиновидная шапочка с крестом. На вид ему было больше пяти десятков лет, но держался старец бодро и во взгляде чувствовался недюжий ум испытанного жизнью человека. Ермак ощутил себя рядом с ним неопытным юнцом и поначалу хотел уйти, но был словно заворожен словами и глазами отшельника и каким-то его тайным знанием жизни.
-- И давно ли так живешь, от людей вдали?
-- Третье лето минуло, пришел сюда из-под Пскова, неся слово Божие.
-- Не трогают вогульцы?
-- Я им ничего плохого не сделал. Наоборот, в прошлую зиму, в сильные холода, принесли мне шкуры для одежды, рыбы свежей. Нет, с ними я мирно живу.
-- Отчего же в городок не уйдешь? Рядом с людьми спокойнее жить...
-- Не скажи, мил человек. У людей своих забот предостаточно и до меня им дела нет. Да и я среди мирских забот в ту же колею попаду. А суета мирская засосет, затянет и оглянуться не успеешь, как думать об обыденном начнешь, а там и на простую молитву времени не останется. Потому и выбрал эту пещеру, где кроме меня и Бога никого рядом нет и ничто душу мою не тревожит.
-- Я вот потревожил, -- усмехнулся Ермак. Они спустились вниз к берегу ручья к двум лежащим там валунам, что были, верно, специально вытащены старцем к кострищу. Мефодий вынес из пещеры две шкуры и заботливо покрыл ими камни, лишь потом предложил Ермаку сесть на холодный валун, пояснив:
-- Он тепло человеческое мигом в себя забирает. Оглянуться не успеешь, как лихоманка зацепит, занедужишь. Давно хочу поговорить с тобой, атаман казачий. Как узнал от людей, что пришли вы на службу к господам Строгановым, так и решил свидеться с тобой.
-- Чем же я так тебе интересен? Или казаков ране не видел?
-- Как не видел. Повидал и казаков, и иных воинов. Только в край этот дикий, покровительством Божьим не освещенный, не всяк человек идет, не каждый здесь селится.
-- Это почему? -- старец все более и более располагал к себе Ермака своим образом мыслей. Ему пока не приходилось встречаться с подобными людьми, которые могли бы объяснить многие обычные поступки, вкладывая в них иное значение и смысл.
-- А как же? Каждый зверь живет там, где ему Богом завещано: медведь в лесу, рыба в реке, птица по небу летает...
-- Всяко бывает. Журавль, к примеру, больше по болоту бродит, а гусь по воде плавает. Да и медведь в реку забирается рыбку словить.
-- Вот-вот. Правильно мыслишь: каждый в чужие владения норовит за добычей сунуться, а после обратно к себе уходит, где жить привык. Рыба по верху речному плавится, выпрыгивает на мир глянуть и обратно на глубину ныряет. А человек не так разве? Русские люди испокон веку по городам живут, где место чистое, намеленное, храмами, монастырями окруженное, чтоб врага рода человеческого к домам близко не
