пускать. А здесь места необжитые, несвященные. Всяк сюда пришедший искушению подвержен, по себе чую. Иначе и быть не должно. Ты вот сам, атаман, крещен, поди?
-- Здесь меня и крестили, в этих самых краях, -- задумчиво ответил он, -- Василием нарекли...
-- Вот тебя обратно и потянуло к тому месту, где впервые таинство причастия принял, праведное слово услыхал. Но всяк человек, сюда пришедший, должен вдвое, втрое больше молиться, исповедываться. Иначе замучат грехи -и сам не заметишь, как во все тяжкое пустишься.
-- И какой же грех наиглавнейший? -- наклоня голову вниз, спросил старца Ермак.
-- Вижу, разговор у нас долгий будет, а потому перекусим, а потом уж и побеседуем, поговорим по душам. -- Он сноровисто подхватил с углей горшочек, большой ложкой разлил похлебку в деревянные миски, подал Ермаку. Тот достал из дорожной котомки захваченный из городка хлебный каравай, луковицу, пару морковин. -- Ну, с таким угощением и вовсе не пропадем, -- оживленно воскликнул Мефодий, выпрямился во весь рост и прочел короткую молитву, широко перекрестил все приготовленное к трапезе и, опустившись на камень, принялся за еду Ермак не торопясь выхлебал варево, съел краюху хлеба, и молча подойдя к ручью, напился, сполоснул миску Старец, казалось, не глядел на него, но Ермак чувствовал, что тот видит каждое его движение и, более того, улавливает даже мысли. Потому что стоило ему подумать об оставленном на том берегу коне, как Мефодий проговорил:
-- Хорошо бы коня твоего поближе к нам привести, а то не ровен час медведь или волк набредет.
Ермак ничего не ответил, а молча перескочил через ручей и привел своего беззаботно подремывающего конька к пещере. Мефодий, прочтя послеобеденную молитву, вновь обратился к нему:
-- Спросил ты давеча о грехе наипервейшем. Отвечу... Согласно заповедям Божьим наитяжелейшим грехом считаем мы гордыню людскую, поскольку, поддавшись ей, человек может возомнить себя пупом земли и в мыслях своих возноситься выше всех других. Гордыня толкает его совершать и другие грехи смертные. Потому и призывают христиан к смирению и послушанию.
-- А как же воину в бою быть? Коль будет он смиренно врага ждать, то умрет, не успев сабли обнажить.
-- То другое дело. Против врагов веры нашей, что разорение несут церквям и домам христианским, еще Сергий Радонежский завещал биться смертно и землю русскую в обиду не давать, -- подняв палец вверх и не сводя пытливых глаз с Ермака, отвечал старец. Он, казалось, заранее знал, о чем спросит его атаман, и объяснял ему терпеливо, чуть покачиваясь всем своим сухим телом.
-- На какой же мы земле сейчас находимся? На русской? Или на вогульской? И хан Кучум ее отвоевать хочет, под себя забрать.
-- Когда-то ни Москвы, ни Киева, ни Новгорода Великого не было, и земля та русской не была. Но промысел Божий направил и поселил нас на ней, и обрели мы мир и спокойствие. Народы, что там жили, с нами слились, веру нашу приняли и согласно христианским законам жить стали. Что же в том плохого? Все в мире этом переменчиво и не стоит на месте. Коль будет на то Божья воля, то пойдет русский человек и дальше, в самую Сибирь, и никто ему помешать в том не сможет.
-- Так как же узнать: есть ли на то воля Божья? -- привстал со своего места Ермак. -- Ты словно мои мысли читаешь. Несколько дней лишь о том и думаю.
-- Я тебе так скажу, раб Божий Василий, коль мысли у тебя благие, то будет тебе в этом заступничество Господне и покровительство...
-- Как узнать о том? -- настойчиво повторил вопрос Ермак и их глаза встретились.
-- Не так все просто, как ты думаешь. Никто не возьмет тебя за руку и не поведет за собой. Никто не скажет тебе: 'Иди'. Или остановит, запретит. Коль душа твоя чиста и решился ты на подвиг во имя благих целей, то все у тебя удачно сложится. А ежели держишь в душе корысть какую, мысли тайные, то и забудь думать, выбрось из головы все, живи как жил.
-- Хорошо, признаюсь тебе, старец, что давно одолевает меня желание отправиться в сибирские земли и прогнать хана Кучума...
-- А его и прогонять не надо, -- поднял руку Мефодий, -- он сам уйдет, когда узнает о твоем замысле.
-- Сам уйдет?! Без боя?! Ни за что не поверю, -- чуть не рассмеялся Ермак, хлопнув себя по колену сжатым кулаком.
-- Может, и бой будет, и не один, но не в силе дело, а в правде. Правда же за тем, за кем заступничество Божие. В который раз тебе об этом говорю.
-- Значит, правда на моей стороне? -- вскочил с камня Ермак.
-- Правда всегда там, где чистая душа и безгрешные помыслы. Коль пойдешь ты в поход не ради наживы, не разбой чинить, то и удача с тобой. Сам решай, -- и старец замолчал, давая понять, что разговор окончен.
-- Тогда ответь мне: согласен ли ты пойти с нами? Если дело благое, то и божьему человеку поучаствовать в нем можно.
-- И этого вопроса ждал от тебя, -- мягко улыбнулся ему Мефодий, -давай не станем спешить. Ты еще сам не решил, а меня с собой зовешь. Тебе сейчас на ночь глядя не стоит ехать. Оставайся у меня, заночуй, а к утру, глядишь, и дам тебе ответ.
Ермак, не раздумывая, согласился и остался ночевать в пещере вместе с отшельником, думая, что судьба не зря, видно, привела его в потаенное место и только здесь, в беседе со старцем, он наконец до конца обретет уверенность, укрепится душой и сердцем.
Утром Мефодий проводил его до дороги, благословил и сказал задумчиво, вглядываясь в молочную дымку тумана, плавающую прозрачной пеленой в отлогах меж горных хребтов:
-- Долго я думал о словах твоих и одно твердо сказать могу: ты тот человек, кто сможет сыскать славу русскому оружию, коль оградишь земли наши от набегов сибирцев. Много зла они несут с собой, людей наших в полон уводят, селения жгут. Иди с Богом как сердце тебе самому подсказывает.
-- А ты с нами пойдешь? -- Ермак спросил, хотя уже заранее предвидел ответ старца.
-- Нет. Мне воинская брань не подходит. Ни для того я укрылся от людей, чтоб в круговерть земную с головой окунуться вновь. Мой подвиг в ином. И на этих землях человек с крепкой верой должен жить, чтоб были здесь мир и согласие. Каждому свой удел дан свыше. А мой удел -- эта земля.
-- Спасибо на добром слове. Оно, может, и лучше, что не пообещал понапрасну, не заверил меня. Только не знаю, как быть мне теперь. В поход нам без батюшки идти никак нельзя.
-- Обратись к господам Строгановым. У них в городках при каждой церкви и батюшка, и диаконы имеются. Может, вырешат тебе кого...
На этом простились, и Ермак неожиданно передумал ехать в дальние городки, а повернул коня обратно, откуда совсем недавно выехал. Он не мог объяснить своего решения, но после разговора со старцем Мефодием твердо понял, что далеко не все поддается объяснению и понятно человеческому разуму. Людские поступки зависят не только от воли человеческой...
* * *
И оказалось, не зря он ехал в городок, где стоял со своей сотней есаул Иван Кольцо. Тот успел уже оповестить остальных есаулов, которые немедленно явились на его зов. Небольшая площадь перед церковью была запружена казаками, а на каменных ступенях собрались походные атаманы, стоявшие с обнаженными головами.
Ермака заметили не сразу и он некоторое время слушал, как что-то выкрикивал в толпу низкорослый Савва Болдырь, привстав на носочки и взмахивая при каждом произносимом слове зажатой в руке шапкой. Не все слова долетали до атамана, но он понял, что Болдырь чистит господ Строгановых за дурную пищу, помянул, что выдали мало припасов для пищалей, не выполняют обещанного.
Но вот кто-то из казаков заметил Ермака и по рядам пронеслось:
-- Атаман... Атаман приехал... Ермак Тимофеевич сам... Иван Кольцо, который, верно, и затеял весь этот сход, заулыбался и призывно замахал рукой, выкрикнул:
-- А вот и сам атаман пожаловал. Мы уж и потеряли тебя. Выходи к казакам, скажи свое слово.
Ермак бросил поводья ближайшему казаку и стал проталкиваться к церкви, на ходу, приглаживая бороду, поправляя саблю, оглядывая пристально собравшихся, ждущих его слова. Он и не ожидал, что попадет на казачий круг, не был готов к нему и сейчас быстро прикидывал, что нужно сказать в первую очередь, а что пусть выложит Кольцо.
Когда он взобрался по ступеням, поклонился всем, то крики смолкли и все застыли в напряжении, ожидая, когда он заговорит.
