знакомой автору по личному любекскому опыту. Тетралогия об Иосифе будет написана на материале библейской легенды, известной человечеству добрых три тысячи лет, а во время работы над романом о немецком композиторе Леверкюне монтаж чужих, почерпнутых из многовековой истории культуры мотивов станет прямо-таки принципом, проводимым последовательно и откровенно. Тем не менее и в этих случаях книги получатся значительные, самобытные и тоже приобретут мировую известность. Ну что ж, могут сказать нам, на то и талант. Верно, талант, но такое объяснение слишком общо, это, собственно, даже не объяснение отношений между материалом и данным автором, а отказ от попытки их объяснить.
Томас Манн, часто и по разным поводам говоривший в старости о единстве своей жизни, сам указал на то, что, оперируя в своем позднем 'Докторе Фаустусе' некоторыми подробностями биографий Ницше и Чайковского, одной из тем шекспировских сонетов и прочим чужим, если так можно выразиться, житейским и литературным имуществом, он пользовался, по существу, тем же приемом, что в ранних своих 'Будденброках', где по сравнению с 'Фаустусом' собственные живые впечатления автора занимают гораздо более заметное место, чем книжные, идущие от его начитанности. Этот прием семидесятилетний Томас Манн назвал 'высокое переписывание'. 'Я прекрасно знаю, что уже рано упражнялся в некоем роде высокого переписывания - например, повествуя о тифе маленького Ганно Будденброка; чтобы изобразить болезнь, я, не стесняясь, выписал соответствующую статью из энциклопедического словаря, 'переложил ее в стихи', так сказать. Получилась знаменитая глава. Но заслуга ее написания состоит лишь в известном одухотворении механически присвоенного...'
Глава о тифе, добавим мы, - это только простейший пример 'высокого переписывания'. 'Одухотворение' - формула достаточно емкая, чтобы определить ею отношение автора 'Будденброков' ко всему пущенному им в ход строительному материалу и попытаться уточнить ее смысл применительно к этому роману в целом.
Томас Манн одухотворил историю собственного семейства, придал ей широкое, символическое значение, 'переложил ее в стихи', как описание тифа из энциклопедического словаря. Разглядев общее направление, в котором она двигалась - упадок, распад, и поставив перед собой задачу, названную в подзаголовке романа ('История гибели одного семейства'), он тем самым уже возвысился над материалом: ведь семья Маннов в отличие от Будденброков не только не погибла, но в лице двух старших братьев вступила в полосу, как выразился Генрих, 'плодотворного подъема'. Кстати сказать, первоначально автор не собирался умертвлять мальчика Ганно, чьим прототипом был он сам, и набросал даже несколько главок о дальнейшей его судьбе. Гибели Ганно потребовала внутренняя логика произведения, проникнутого ощущением конца эпохи. Но отдавал ли себе автор, приступая к работе, в этом ощущении ясный отчет?
По замыслу роман должен был только передать 'психологию тех, кто устал жить'. Ни на какую социально-историческую критику автор поначалу, приступая к делу, не притязал. 'Как сейчас помню - рассказывал он через много лет, что во время работы над 'Будденброками' один мюнхенский художник спросил меня, чем я занимаюсь, и я ответил скорее с досадой, чем с бодростью: 'Ах, это скучная бюргерская материя, но дело идет об упадке, и этим она литературна'. Я стилизовал под роман семейно-личные впечатления, хоть и ощущая, что в этом есть что-то 'литературное', то есть духовное, то есть общезначимое, но, по сути, не сознавая, что своим рассказом о распаде одной бюргерской семьи я возвестил о более глубоких процессах распада и умирания, о гораздо более значительной культурной и социально-исторической ломке'.
Материалом для 'Будденброков' служит немецкий, притом узкоместный любекский, быт, имевший свои, не общегерманские, черты, связанные с особой ганзейской историей этого города. И если такая прочная прикрепленность к специфической, даже уникальной обстановке не помешала большому международному успеху книги, если в ее героях европейское бюргерство узнало самих себя, то причиной тому было 'одухотворение' этого материала, то есть подчинение его цели, которая казалась автору 'литературной' и 'общезначимой', - показать психологию упадка. При всех национальных и местных особенностях ломки старых социальных связей повсюду в Европе складывался психологический тип человека, который боится жизни и от жизни устал. Точное, опирающееся на конкретные ситуации изображение этой психологии несло в себе независимо от намерений автора критику всего общества, которое ее рождало.
В 1948 году в Нью-Йорке вышла хрестоматия под названием 'Мировые шедевры'. В нее была включена одна глава из 'Будденброков' - глава, повествующая о школе, где учился Ганно, о переживаниях, с которыми была сопряжена для мальчика обязанность посещать гимназию. Объясняя, почему они остановили свой выбор на 'школьной' главе, составители хрестоматии отметили, что здесь 'дана картина немецкой школы за много лет до того, как эта сторона немецкой жизни получила широкую известность за рубежом'. Томас Манн счел нужным высказаться по поводу приведенной мотивировки. Он не стал отрицать ни познавательного значения главы, рисующей нравы немецкой гимназии конца прошлого века, ни объективной направленности нарисованной картины против нелепой педагогической системы. Но подход составителей американской хрестоматии к 'Будденброкам' показался автору слишком утилитарным. 'Школа нужна здесь, - прокомментировал он их довод, - прежде всего как заменитель самой жизни с ее издевательской жестокостью и пошлостью, жизни, внушающей ужас своему нелюбимому, слишком поздно явившемуся на свет дитяти; это настолько очевидно, что о тенденции к улучшению критикуемых порядков, о стремлении добиться каких-то реформ школы не может быть и речи'.
Образ 'матери-природы', проглядывающий в этом комментарии старого писателя к его юношескому произведению, убедительнее долгих разборов связывает 'Будденброков' с новеллами сборника 'Маленький господин Фридеман' и рисунками из 'Книги с картинками' и показывает, как именно, говоря словами Гёте, 'поднял до уровня своего духа незначительную реальную природу' молодой автор, как он ее, пользуясь его собственным выражением, 'одухотворил'.
Он возвел историю своей семьи в символ упадка, в символ растаптываемой жизнью человечности, и его герои, Томас Будденброк и мальчик Ганно, умерли символической смертью, но это была лишь одна сторона его суверенного обращения с 'механически присвоенным'.
В отличие от сенатора Будденброка и его сына автор 'Будденброков', щедро наделивший обоих, особенно Ганно, чертами своего собственного характера и давший сенатору свое имя, остался жив и покинул Любек с чувством, которое больше подобало принцу, ожидающему призвания на престол, чем сходящему с исторической сцены. 'Именно через свой собственный плодотворный подъем, - сказал о брате Генрих Манн, - он понял, как приходят к упадку, как из многочисленной семьи делается маленькая и как она уже не может возместить потерю последнего своего деятельного члена. Хрупкий мальчик, остающийся от нее, умирает, и этим навеки все сказано. На самом же деле, как выяснилось потом, нужно было внести немало поправок, если не для вечности, то для тех немногих десятилетий, которыми мы располагаем. 'Опустившейся' семье, названной так одним излишне торопливым пастором, суждено еще было стать на редкость продуктивной'. На собственном опыте двадцатидвухлетний Томас Манн сделал одно открытие, оказавшее и на его подход к будденброковскому материалу, и на все его дальнейшее творчество очень большое влияние. Он увидел, что 'упадок' - это процесс двойственный, что неприспособленность к жизни и страх перед ней несут в себе не только разрушительное, но и созидательное начало. 'Матерь-природу' автор 'Книги с картинками' изобразил в виде грубой шлюхи, 'жизнь' - в виде отвратительного идиота. Это были, конечно, шаржи, карикатуры, построенные, как полагается рисункам такого рода, на преувеличении. Но при всем своем гиперболизме они довольно точно передавали одно владевшее их автором чувство - гордое чувство, странным образом уживавшееся с меланхолическим ощущением распада прежних семейных связей и вообще всего, что так уверенно и так, на поверку, недальновидно культивировали предки: их быта, их нравственности, самой их базы существования, - одним словом, с ощущением конца эпохи, конца бюргерства. Чувство, что он, Томас Манн, не поддастся грубому натиску жизни, что он вовсе не обречен раствориться в стихии упадка.
В молодости он вряд ли представлял себе диалектическую связь упадка и прогресса в истории человечества так же отчетливо, как, например, в 1939 году, когда, читая студентам Принстонского университета лекцию на тему 'Искусство романа', между прочим, сказал: '...Разложение и распад, так называемая дегенерация, - явление своеобразное. 'Упадок' - это может означать утончение, углубление, облагораживание; он может не иметь никакого отношения к смерти и концу, напротив, он может означать подъем, возвышение, усовершенствование жизни'.
Но и в молодости, обращаясь еще только к собственному опыту, а не к историческому опыту
