героям - принцу Клаусу-Генриху, Феликсу Крулю, Ашенбаху, Гёте, Иосифу - он будет отдавать главным образом собственные размышления и чувства. Но автобиографическим писателем Томас Манн останется навсегда. И так как исповедь неразрывно связана с этикой, то можно сказать, что 'Будденброки' были тем первым шагом, который определяет направление всего пути. Направление оказалось этическим.
Но когда Томас Манн проводил свои рабочие часы в палестринском каменном зале, этот будущий путь был ему еще далеко не ясен. И позднее, когда он с досадой сказал, что занят скучной бюргерской материей, которая литературна только тем, что дело там идет об упадке, это был не вульгарный снобизм, а отголосок сильных сомнений в пригодности для искусства того, что леверкюновский черт назвал 'добродетельной правдой'. 'Твое, друг мой, почтительное отношение к объективному, к так называемой правде, и наплевательское к субъективному, к чистому переживанию, - искушает больного композитора олицетворяющий его собственные мысли черт, - это, право же, мещанская тенденция, которую нужно преодолеть'.
Искушения Леверкюна тоже автобиографичны. Дитя уходившей и уходившей в муках эпохи, Томас Манн сомневался в пригодности для искусства материала ее печальной действительности, больше того, он сомневался в дозволенности искусства в такую эпоху вообще. Причина этих сомнений нравственная. Это в старости он назовет искусство великим разрушителем ненависти и глупости, а сейчас, в двадцать два года, он видел в искусстве только игру и спрашивал себя, можно ли, нравственно ли играть человеческими страданиями. 'Допустимо, - говорит черт, - только нефиктивное, неигровое, непросветленное выражение страдания в его реальный момент'. Но в таком случае, возражает черту Леверкюн, искусство может играть формами, из которых ушла жизнь. 'Знаю, знаю, - отвечает черт. - Пародия. Она могла бы быть веселой, когда бы не была так печальна в своем аристократическом нигилизме. Сулят ли тебе величие и счастье такие уловки?' Пародии, как мы знаем, Томас Манн уже успел отдать дань - в 'Книге с картинками'. Нет, от игры с омертвевшими формами он не ждал 'величия' и 'счастья', он не принимал этой игры всерьез и счел подходящим для нее местом семейный альбом.
От многих леверкюновских сомнений Томас Манн избавился только под конец жизни. Но инстинкт художника, который всегда был сильнее их, подсказал ему уже тогда, в Италии, что объектом его 'игры' должны стать он сам, Томас Манн, и его собственная история. Поэтому со временем он и ощутил свое 'я' как миссию, а свое бытие - как представительство, возлагающее на него этические обязательства перед теми, кого он представляет, - перед бюргерством, поскольку он бюргер, перед Германией, поскольку он немец. И этим его путь, начавшийся 'Будденброками', отличался от пути Адриана Леверкюна.
СОТРУДНИК РЕДАКЦИИ
На первой странице черновой рукописи первого своего романа автор поставил дату - 'Конец октября 1897 г.'. Примерно в это же время братья вернулись на зимнюю квартиру в Рим. Где начал Томас Манн 'Будденброков': еще в Палестрине, то есть за несколько дней до отъезда, так что к моменту его могла накопиться лишь тоненькая стопка исписанных листков, или уже в Риме? На этот счет есть два свидетельства автора. Первое, 1906 года, приводилось по другому поводу выше: 'Когда я начинал писать 'Будденброков', я жил в Риме...' Второе, 1930 года, как будто противоречит ему: 'Еще в Палестрине, после усердной подготовительной работы я начал писать 'Будденброков'... продолжал начатое повествование на виа Toppe Арджентина...' Нам кажется, что противоречия тут на самом деле нет, это второе свидетельство просто точнее. Томас Манн написал первые страницы в Палестрине, но их было, естественно, очень мало, и по-настоящему он погрузился в писание, в 'стихию эпоса', в Риме, который поэтому и вспоминался ему как истинное место рождения книги.
'И вот еще во время моего пребывания в Риме вышла в свет первая моя книга, томик новелл... Мне довелось увидеть 'самого себя' в витринах римских книжных магазинов'. Сборник, озаглавленный 'Маленький господин Фридеман', издательство Фишера выпустило двухтысячным тиражом весной 1898 года, и той же весной, в конце апреля, загорелый, похудевший, в износившейся одежде, с небольшой кладью, главную тяжесть которой составляла 'угрожающе разбухшая рукопись', автор одной книги вернулся в Мюнхен. Остановившись у матери, он через несколько дней снял отдельную комнату, но прожил там недолго, подыскал себе другое пристанище, которое тоже вскоре почему-то покинул, и к следующему лету оказался уже в четвертой по счету холостяцкой квартире.
Как распорядился он своим временем, возвратившись в Мюнхен?
'Корфиц Хольм, знакомый мне и друживший со мной еще с Любека... вспоминал Томас Манн об этих днях в 1930 году, - встретив меня на улице, тут же взял меня на службу в редакцию 'Симплициссимуса' с месячным окладом в сто марок...'
Если встреча гимназических товарищей, издававших вместе пять лет назад 'Весеннюю бурю', и произошла на улице, то неожиданной она для них не была. Как показывают сохранившиеся письма Томаса Манна, Корфиц Хольм был одним из тех его знакомых, кого он оповестил о своем возвращении на родину в первую очередь. С Хольмом он виделся и после Любека, в Мюнхене, еще до отъезда в Италию, и в 'Симплициссимусе', где работал Хольм, опубликовал уже две новеллы. 'Я адресую это письмо в редакцию 'Симплициссимуса', хотя не знаю, там ли Вы еще, и даже не предполагаю, что это так. Но поскольку, вернувшись несколько дней назад в объединенное отечество, я испытываю горячее желание увидеть Вас и нахожусь в безнадежном неведении относительно Вашего местожительства, мне кажется, что самое верное - обратиться на Шакштрассе (улица, где помещалась редакция. - С. А.). Я был бы очень рад, если бы в один прекрасный день, часов гак около четырех, Вы посетили меня. Я бы воспользовался случаем и сунул бы Вам тайком в карман экземпляр моего сборника новелл, чтобы его прочел хоть один человек'. Это написано 1 мая, сразу после того, как он снял первую мюнхенскую комнату. Судя по открытке, посланной Хольму 12 мая, тот, узнав о приезде Томаса Манна, пригласил его зайти в редакцию, но свидание пришлось отложить: 'Пожалуйста, не сердитесь, если я помедлю еще день пли два; а уж потом я непременно приду в редакцию, чтобы поздороваться с Вами. Дело в том, что из поездки я вернулся довольно-таки оборванный, и, так как портной, важничая, заставляет меня ждать, тело мое почти ничем не прикрыто (что, собственно, не полагается писать на открытках). У себя я, пожалуй, мог бы Вас принять, хотя и краснея. Но появляться в чужих домах я не решаюсь'.
Таким образом, с Хольмом он явно хотел увидеться, и встреча эта подготовлялась. Рассчитывал ли он получить постоянную работу в журнале, собирался ли вообще поступить на службу и связывал ли с предстоявшим свиданием какие-либо определенные деловые намерения, сказать трудно. Но что Хольм, сотрудничавший в 'Симплициссимусе' со дня его основания, а теперь заведывавший издательством, которое выпускало этот журнал, был влиятельным человеком в мюнхенских литературных кругах и что контакт с ним не мог не представлять интереса для всякого начинающего писателя, сомнению не подлежит. Во всяком случае, практический результат встреча с Хольмом дала сразу же.
Первый номер иллюстрированного еженедельника 'Симплициссимус' вышел в начале апреля 1896 года. К тому времени, когда Томас Манн получил в его редакции место рецензента и корректора, журнал успел завоевать широкую известность среди радикальной мелкобуржуазной интеллигенции и навлечь на себя гнев властей остроумными выпадами против чиновничества, прусской военщины и самого кайзера. Но конфискация отдельных номеров и всяческие полицейские репрессии, которым подвергался 'Симплициссимус', например, запрещение продавать этот журнал в берлинских вокзальных киосках, только способствовали популярности еженедельника и приводили к увеличению его тиража. Хольм заведовал сейчас издательством, собственно, лишь потому, что настоящий его заведующий и владелец, Альберт Ланген, скрывался от ареста в Париже. После опубликования сатирического стихотворения и карикатуры по поводу поездки Вильгельма II на Ближний Восток против 'Симплициссимуса' было возбуждено дело об 'оскорблении величества'. Ланген и автор стихов, драматург Франк Ведекинд, который и вообще регулярно печатал в этом журнале свои стихотворные фельетоны под разными псевдонимами (один из них 'Симплициссимус') бежали за границу, а карикатурист Т. Т. Гейне поплатился заключением в крепость. Ведекинд, впрочем, через несколько месяцев объявился в Лейпциге и разделил участь своего иллюстратора...
В 1920 году, когда 'Симплициссимус' праздновал свой двадцатипятилетний юбилей, Томас Манн, обратившись к редакции с письменным поздравлением, сказал о том, что он давно связан с этим журналом. 'Первый 'Симплициссимус'! Ну, конечно, я это помню. Я ждал его с нетерпеливой радостью, мое сердце учащенно забилось, когда я наконец увидел, что он вывешен напоказ. Я купил его в маленькой писчебумажной лавке; он был свободен от политики и лиричен. С тех пор всемогущее время выковало из него мужчину... Надеюсь, из меня тоже.
