Я ждал каждого номера с жадностью моих девятнадцати лет *, тем более что я сразу же послал туда свою статью **. Она вышла, она вышла! Она прошла через два номера, вопреки всем правилам, такой превосходной ее нашли. Я как сейчас вижу красивые двойные дукаты, которые вручил мне за нее Вассерман. (Подобных им я уже никогда не увижу!)...
* Томасу Манну было в действительности на два года больше.
** Новеллу 'Воля к счастью'. 'Симплициссимус', август - сентябрь 1896 года.
Да, я вступил в редакционный штаб, я помогал некоторое время редактировать отдел новеллы, я не какой-то там первый попавшийся поздравитель, я в этом доме свой человек! Когда я писал на обложке рукописи 'Да!', Гехейб это обычно зачеркивал и писал: 'Нет'. Пожалуй, он был прав; мы не могли печатать столько, сколько мне хотелось принять'.
В этом лирическом и шутливом приветствии слова 'свой человек', лестные для редакции в устах большого художника и в общем оправданные - ведь он действительно напечатал в 'Симплициссимусе' один из своих первых рассказов, ведь он и в самом деле проработал там за сто марок в месяц почти два года, могут быть верно поняты только с учетом их шутливо-лирического, 'юбилейного' тона. Время от времени он брал из редакции по нескольку рукописей, прочитывал их у себя дома и возвращал с короткими письменными отзывами. В редакционных заседаниях он, как правило, не участвовал и не раз прибегал к услугам почты, чтобы оповестить Хольма о мелких текущих делах. 'Дорогой господин Хольм, - писал он 20 февраля 1899 года. - Вчера, в воскресенье, я был от 11 до 12 часов в бюро, но, как Вы знаете, увидеть Вас мне не удалось, ибо, вероятно, Вы лежали еще в объятиях любви. Есть ли у Вас какие-либо сообщения для меня? Предлагаю подлинник предложенного перевода (на Ваше усмотрение. Если он никуда не годится, пришлите мне его скорее обратно). Затем, поскольку с первыми Вы так быстро разделались, еще три маленькие рукописи... В 'Литературном эхо' я прочитал, что 'Воскресение' Толстого выходит по-немецки у Дидерихса, Флоренция и Лейпциг. Думаю, что не вправе утаивать от Вас эту новость'. К рукописям, судьба которых в какой-то мере зависела от его отзыва, молодой рецензент, как видно из приведенных выше воспоминаний, относился снисходительно, объектом его требовательности был и тогда уже преимущественно он сам.
Кроме того, нужно иметь в виду, что в ведении Томаса Манна находился только отдел новеллы, а лицо журнала определялось не столько его беллетристическими публикациями, сколько злободневными стихами, карикатурами и фельетонами, так что 'свобода от политики' вовсе не была характерна для 'Симплициссимуса', хотя первый номер еженедельника восхитил юношу именно ею. Политическая сатира не занимала его всерьез и после. Вскоре после отъезда в Италию он прочитал в 'Симплициссимусе' фельетон Ведекинда, написанный в форме интервью с вымышленной фигурой - 'выдающимся русским новеллистом и эссеистом' Рогожиным, который, проездом в Швейцарию задержался на несколько дней в Мюнхене. Заявив интервьюеру, что Мюнхен самый забавный город, который он когда-либо видел, Рогожин жаловался на то, что в России конфисковали его новеллу 'Пожар в Никольском'. Интервьюер отвечал: 'У нас, несмотря на все вопли недовольных о духовном рабстве, подобные вещи, по-моему, невозможны'. 'Редакция' снабжала эти слова примечанием: 'Бедный мечтатель! Совсем недавно у нас была конфискована новелла с аналогичным содержанием: 'Пожар в Эглисвиле' Франка Ведекинда'. У Томаса Манна это 'интервью' вызвало скептически-сдержанную оценку: 'Ведекиндовскую защитительную речь (Рогожина) я нашел слишком уж патетической', - написал он из Неаполя Корфицу Хольму. Однако и потом, когда он уже служил в редакции, фельетонный пафос оставался ему чужд, и к столкновениям журнала с властями предержащими он относился отстраненно-спокойно. 'Дорогой господин Хольм, - это из другого письма того же 1899 года, - возьмите в руки стакан воды и приготовьтесь к отвратительному известию: масленичный номер 'Симплициссимуса' конфискован в связи с неподобающе одетым лейтенантом запаса за оскорбление нравственности. Дело, вероятно, не столько в нравственности, сколько в лейтенанте запаса. Больше по этому поводу сказать, пожалуй, нечего. Прилагаю последний номер и несколько писем. Мое предыдущее послание Вы, наверно, получили'.
Есть свидетельство и общей его внутренней отстраненности от журнальной 'текучки', его досады на необходимость изо дня в день читать и рецензировать рукописи ради заработка. 'Дорогой господин Мартенс, - пишет он человеку, с которым вскоре подружится, одному, кстати сказать, 'из тех немногих пересчитать их можно по пальцам одной руки', - с кем он 'за всю свою жизнь перешел на 'ты', - Вы, наверно, возмущаетесь тем, что я не сдержал слова и все еще не побывал у Вас опять. Но уверяю Вас - не мог; ведь если, помимо тупой редакционной работы (Вы не представляете себе, сколько времени съедает эта чепуха), я хочу выкроить хотя бы два жалких часа в день, чтобы чуть-чуть подвинуть вперед свой роман, я должен отказывать себе и в самых приятных развлечениях'.
Во время службы в 'Симплициссимусе' Томас Манн, естественно, расширил круг знакомств среди литераторов и художников. Но люди, с которыми он благодаря ей завязал сравнительно короткие отношения, как раз не были причастны к 'редакционному штабу', ото были авторы 'со стороны', обратившие на себя внимание молодого рецензента своей продукцией, - прежде всего названный уже Курт Мартенс, выпустивший год назад первую свою книгу и опубликовавший в 'Симплициссимусе' одну из своих новелл уже при содействии Томаса Манна, затем Артур Голичер, роман которого 'Отравленный колодец' тоже был одобрен Томасом Манном и потому принят издательством. Что же касается подлинных поваров журнальной кухни, то с ними, в том числе со старым гимназическим товарищем Хольмом, отношения так и не вышли из чисто деловых рамок. Нет, не 'своим человеком' в редакции, а гостем, посторонним, случайным попутчиком предстает этот коллега в воспоминаниях одного из тех, кто был в ту пору душой 'Симплициссимуса', - писателя Людвига Тома: 'Время от времени появлялся некий молодой человек в форме баварского пехотинца, он приносил стопки рукописей, просмотренных им для издательства, и иногда передавал редакции добротные статьи. Он был очень сдержан, очень степенен, и говорили, что он работает над романом'.
Говорили правду. Из Рима в Германию он приехал с той же главной заботой, с какой за полгода до этого перебрался из Палестрины в Рим. Он трудился над 'Будденброками' по-прежнему каждое утро, и когда читаешь письмо к Хольму, где он, известив того о своем приезде, просит навестить его в любой день около четырех часов, так и напрашивается предположение, что и в Мюнхене, едва устроившись на холостяцкой квартире, он чуть ли не в первое же утро сел за роман.
Мы рисковали бы представить молодого Томаса Манна затворником, оторвавшимся ради честолюбивого служения искусству от мира и от семьи, если бы в рассказе об этой полосе его жизни ограничились подчеркиванием его упорства и целеустремленности в работе над начатым романом и обошли молчанием то, что именуется бытом.
В автобиографическом очерке 1907 года Томас Манн, иронизируя над собой, противопоставляет благоустроенный буржуазный быт, который стал его уделом после признания 'Будденброков' и женитьбы, беспорядочному, как бы граничащему с богемой образу жизни предшествующих лет: 'А нынче? А сегодня? С остекленевшим взором, в шерстяном шарфе вокруг шеи, я сижу в обществе столь же никчемных малых в анархистском кабачке? Или валяюсь в канаве, как и следовало бы этого ожидать? Ничуть не бывало! Я окружен роскошью'. Но разве жил молодой рецензент 'Симплициссимуса' жизнью богемы? Разве он работал от случая к случаю, разве транжирил время и силы на застольные споры, сорил деньгами или, наоборот, сидел без гроша?
Нет, ни затворником, ни сыном богемы он не был. Люди, знавшие Томаса Манна в его зрелые годы, говорили, что внешне он похож скорее на профессора или на высокопоставленного чиновника, чем на писателя, кто-то назвал его 'упрямым владельцем особняков'. Эти и подобные отзывы акцентируют бюргерское начало в его облике и повадке. Лояльность в отношении бюргерских норм общежития видна, однако, в быте и тех лет, когда до собственного особняка на мюнхенской Пошингерштрассе было еще очень и очень далеко, а бабушкин и отцовский дом в Любеке обретали реальность уже только на страницах медленно продвигавшегося романа.
В рассказе 'У пророка' (1904) Томас Манн описал жилище одного из тех полуартистов-полушаманов, кумиров узких кружков и претендентов на звание гения, которыми был весьма богат Мюнхен на рубеже двух веков. 'К двери, скорее напоминавшей вход в амбар, был прибит серый кусок картона, на котором начертанными углем латинскими буквами значилось имя Даниэля... Прямо против двери обращал на себя внимание стоявший на столе и прислоненный верхним краем к наклонному потолку большой рисунок углем, размашистыми штрихами изображавший Наполеона... Перед киотом стояла скамеечка для молитвы, а
