родины, но взял с собой, сосредоточил в себе ее культуру, ее гуманистические традиции: 'Люди, множество молодых людей, выказали страстный энтузиазм. Пусть вытворяют с Германией что угодно, - такие, как я, никогда не будут в одиночестве'. Возможно ли более убедительное подтверждение злободневно-личного смысла этой ссылки на Варнгагена фон Энзе, чем такая, прямо связанная с текущими политическими событиями реакция докладчика на сочувствие слушателей?
* Варнгаген фон Энзе (1785-1858) - публицист и литературный критик, первый, кстати сказать, в Германии указавший на мировое значение творчества Пушкина.
'Если бы не политика...' Она все время теперь 'поворачивала в сторону' 'руль его мыслей'. Осенью 1932 года, когда он поехал в Австрию по приглашению Венского радио, чтобы прочитать перед микрофоном отрывок из 'Иосифа', в какой-то мере повторилась ситуация поездки в Берлин для выступления в Вокальной академии: он опять счел непорядочным, внутренне невозможным для себя ограничить свое представительство перед местной публикой рамками занимавших его художественных задач, артистически-гастрольными, так сказать, функциями и накануне выступления по радио произнес речь в одном из рабочих клубов. 'В первый раз, - заявил он, я, писатель бюргерского происхождения, выступаю перед аудиторией из рабочих-социалистов, и обстоятельство это показательно не только для времени, которое к тому привело, оно, на мой взгляд, составляет эпоху также в моей личной жизни и в моем духовном развитии'. Он сказал, что необходим 'союз народов против правительств, не выполняющих волю народа' и что мир был бы здоровее, 'если бы в Европе было больше рабочих правительств'.
Новые, 'эпохальные' для него ноты надежды на пролетариат как на силу, способную в отличие от мечущегося между феодально-монархистской реакцией и лицемерно-безвольным парламентаризмом бюргерства спасти мир от фашистского одичания, слышатся нам и в написанном той же осенью 1932 года письме Шмелеву, где, возвращаясь к 'Солнцу мертвых', Томас Манн, с одной стороны, мы сказали бы, деликатней и сдержанней, а с другой - оптимистичнее, чем шесть лет назад, в 'Парижском отчете', предостерег русского эмигранта от ригористично-непримиримого отношения к преобразившей его родину революции: 'Я все еще нахожусь под этим впечатлением, потрясенный страданием, которым дышит ваше произведение, и сплошь пронизывающими его страстными воспоминаниями об ушедшем мире, который вам невольно должен казаться человечным и сметенным бесчеловечными силами. Я, как нерусский, правда, невероятно обязанный русской литературе, но по своему душевному складу причисляющий себя скорее к Западной Европе, не могу и не вправе судить о сегодняшней России и о насильственном социальном эксперименте, ею предпринятом. Право этого нового государственного и социального порядка на жизнь и на будущее должно быть доказано или опровергнуто временем. Дождаться должны мы и культурных, художественных и литературных свершений, которые даст этот новый мир'. 'Если бы не политика'... Даже тогда, когда он в самом конце 1932 года прервал работу над 'Иосифом' как будто бы и не ради нее, без прямого вторжения в область политики дело не обошлось. Готовясь еще к одной памятной дате - в следующем, 1933 году исполнялось пятьдесят лет со дня смерти Рихарда Вагнера, - он взялся за большую статью о композиторе, так много значившем для его собственного творчества, и, занятый ею, отказался от приглашения выступить на собрании 'Социалистического союза культуры' в берлинском театре 'Фольксбюне'. 'По давней договоренности, - писал он в январе этого черного года Германии одному из своих корреспондентов, - я должен уже 13 февраля держать речь на вагнеровских торжествах в Амстердаме, а затем повторить ее по-французски в Брюсселе и Париже. Вы понимаете, что приниматься за тему 'Вагнер' было для меня с самого начала опасно, ибо именно мне тут есть что сказать, и это просто фокус не написать целую книгу. Брать на себя при таких обстоятельствах еще и политическую поездку было невозможно, и мне пришлось отступиться от мероприятия, в котором я, право, с удовольствием участвовал бы...' Однако первой мишенью предъявленных ему политических обвинений, обвинений, похожих уже на донос, так как предъявлены они были после прихода нацистов к власти, оказалась как раз эта речь о Вагнере, которую 10 февраля, когда Гитлер вот уже десять дней был рейхсканцлером, а брат Генрих, по совету друзей, успел покинуть Германию, Томас Манн произнес в Мюнхенском университете и литературный вариант которой в апреле, после того как она была повторена в Амстердаме, Брюсселе и дважды в Париже, напечатал берлинский журнал 'Нейе рундшау'.
Мы не будем излагать содержащийся в докладе 'Страдания и величие Рихарда Вагнера' - литературный его вариант составляет более трех авторских листов - разбор творчества композитора, разбор достаточно специальный и тонкий, чтобы Ганс Пфитцнер, Рихард Штраус и другие авторы 'Протеста вагнеровского города Мюнхена' - так назывался этот походивший на донос документ - могли, не утруждая себя доказательствами, бросить Томасу Манну понятное нацистской черни обвинение в 'эстетском снобизме'. Мы приведем только небольшую выдержку из доклада, проще всего, на наш взгляд, раскрывающую и его истинный идейный стержень, и действительную причину обрушившейся на его автора брани. 'Совершенно недопустимо истолковывать националистические жесты и обращения Вагнера в современном смысле - в том смысле, который они имели бы сегодня. Это значит фальсифицировать их и злоупотреблять ими, пятнать их романтическую чистоту. Идея национального объединения в ту пору, когда Вагнер включил ее в качестве глубоко впечатляющего элемента в свое творчество, иначе говоря - до того, как она претворилась в жизнь, - пребывала в героической, исторически оправданной стадии своего существования, была прекрасна, жизненна, подлинно необходима для будущего. Когда в наши дни басы с целью произвести, кроме музыкального, еще и патриотическое впечатление, тенденциозно подают прямо в партер стихи о 'немецком мече'... - это демагогия'. Нужно ли, в свете германских событий начала февраля 1933 года, комментировать эти слова и вызванную ими реакцию? Если да, то мы сделаем это, просто перефразировав их: когда в дни охватывающего страну националистического разгула писателя, недвусмысленно призывающего к отрезвлению, обвиняют в 'эстетском снобизме' - это демагогия.
На следующий день после выступления в большой аудитории Мюнхенского университета он уехал с женой в Голландию. Он смотрел на эту поездку как на очередное публицистическое турне по Европе. Из Амстердама супруги Манны отправились, как намеревались, в Брюссель, затем в Париж и, наконец, для отдыха на лоне природы, в Швейцарию. 'С докладами, - писал он оттуда в марте своей итальянской переводчице из Арозы, из гостиницы, которая называлась 'Новый лесной отель', - было сопряженно много светских обязанностей, и, так как я до этого напряженно работал, мы решили прямо из Парижа приехать сюда отдохнуть на несколько недель... Ну так вот, из отдыха ничего не вышло, вернее, вышло нечто противоположное, и наше пребывание здесь поневоле затягивается. Мы рассчитывали на Баварию и надеялись, что там-то уж, благодаря силе католической народной партии, все останется более или менее по-старому. О результате, который и там, и как раз там, дали выборы, думать не думали и самые сведущие люди... Мы увидели, что все наши надежды рухнули, но именно из-за внутренней тревоги нас сильно потянуло домой, и чемоданы наши были уже уложены. Тут со всех сторон последовали дружеские предостережения; сейчас моя личная безопасность совершенно не гарантирована, и ближайшие недели я намерен выжидать и оставаться там, где, по счастью, нахожусь'.
Прервем ненадолго его собственный голос ради нескольких кратких справок и рисующих время подробностей. 27 февраля гитлеровцы подожгли рейхстаг. На целях и последствиях этого провокационного поджога нет необходимости останавливаться, судебный фарс, известный под именем Лейпцигского процесса, прочно вошел в историю XX века. В марте национал-социалистская партия победила на выборах в баварский ландтаг. Баварский премьер-министр Хельд был арестован, и хозяином, 'гаулейтером' Мюнхена стал эмиссар Гитлера. Шофер Маннов, который, как выяснилось потом, был шпиком 'коричневого дома' - так называлась резиденция фашистской партии - и регулярно информировал свое начальство обо всем, что происходило в особняке на Пошингерштрассе, по доброте душевной предупредил старших детей писателя, что им, особенно Эрике - актрисе, руководившей антинацистским кабаре 'Перечница', угрожает участь главных врагов новых властей - арест. Прежде чем покинуть город, Эрика и Клаус заказали телефонный разговор со швейцарский гостиницей и вызвали к аппарату отца. Вот как описывает это Клаус: 'Выражаться надлежало сдержанно: возможно и даже вероятно было, что наши разговоры подслушиваются. Поэтому мы избегали прямых намеков на политическую обстановку и говорили о погоде. Она, утверждали мы, в Мюнхене и в окрестностях скверная; родители поступили бы умно, задержавшись еще на некоторое время. К сожалению, таким доводам отец не внимал... Ссылка на обстановку в нашем доме ('Идет уборка! Страшный беспорядок!') тоже, казалось, не произвела на него впечатления. Он не уступал, не понимал: 'Беспорядок мне не мешает. Я хочу домой. Мы выедем послезавтра'. Наконец, уже с прямотой отчаяния, мы сказали: 'Оставайся в Швейцарии! Здесь ты будешь в опасности'. Тогда он понял'.
