преподавателя литературы из штата Огайо, где говорится, что своим враждебным отношением к совершенно безобидному германскому режиму я втравил мир в войну против него и несу ответственность за 300 биллионов, которые уже стоила эта война Америке. Самое малое, что я могу теперь сделать, - это употребить свое влияние для скорейшего примирения... Дурак, скажете вы. Но мир полон дураков, и страшно, что ни говори, читать такое'.
Если бы этот эпизод с 'дураком' показался писателю просто курьезом, мы не стали бы на нем останавливаться. 'Страшно читать такое', - сказал Томас Манн. Письмо это было страшно своей симптоматичностью. Ведь оно только в нелепой форме выражало такие же, по существу, претензии, каких он, Томас Манн, ждал, готовясь к вступлению в американское гражданство, со стороны Федерального бюро расследований. 'Ваши поздравления с citizenship *, - писал он Агнес Э. Мейер за полгода до упоминания о 'дураке' из Огайо, действительно преждевременны... Созданы лишь предварительные условия для этого события, нужно еще согласие многих инстанций, - а что, если ФБР перечеркнет наши планы из-за premature anti-fascism **? Но я надеюсь, что тогда 'Вашингтон пост' откроет campaign' ***. Письмо 'дурака' было гротескным выражением той 'неблагоприятной для боевого духа путаницы в умах', которую он еще раньше, в начале 1943 года, назвал одной из причин военных неудач англосаксов в Тунисе. 'Этим boys, - писал он тогда все той же Агнес Э. Мейер, - достаточно трудно понять, почему они должны защищать Оклахому в Африке. Но что такое бороться с фашизмом рука об руку с фашизмом, это должно быть им и вовсе непонятно, и вопрос 'What are we fighting for?' **** для них, вероятно, почти неразрешим'.
* Подданством (англ.).
** Преждевременного антифашизма (англ.).
*** Кампанию (англ.).
**** 'За что мы боремся?' (англ.).
Все эти опасения, из которых невольно рождалась тревога за прочность будущего мира, возникали у него, как видим, и на первых порах войны, и в самом разгаре ее, еще при Рузвельте. Еще при жизни Рузвельта записал он в дневник: 'С друзьями о скверном отношении к России. Впечатление, что дело идет уже не об этой войне, а о подготовке следующей'. Да и внешнеполитический курс самого Рузвельта, при всем его, Томаса Манна, личном уважении к президенту, вызывал у нашего героя сомнения с точки зрения именно надежности мира, к которому этот курс вел. 'Военная победа может прийти очень медленно, - мы снова читаем его письмо той же корреспондентке, - но она придет; главная забота уже сегодня - мир. Черчилль, старый боевой конь, ничего в этом не смыслит, а у Ф. Д. Р. (инициалы Рузвельта. - С. А.) есть, мне кажется, сильная склонность добиться мира с помощью церкви и южноевропейского фашизма - что гарантировало бы world-war III' *.
* Третью мировую войну (англ.).
Едва ли нужно после всего сказанного так же щедро цитировать его американские письма, относящиеся к послерузвельтовским и послевоенным годам, годам 'холодной войны', маккартизма, 'охоты на ведьм', чтобы читатель представил себе, как дышалось чуткому к малейшим симптомам фашизма писателю в этой подозрительной, повышенно враждебной к иностранцам и ожесточенной расовой ненавистью Америке. 'Это уже не та страна, в которую мы приехали', сказал он всего через две недели после смерти Рузвельта и за неделю до конца войны. Множество раз, и все удрученней, говорил он отныне в письмах о своем 'страхе за положение демократии в этой стране', о 'напряженной атмосфере', о своем нежелании 'участвовать в истерии преследования коммунистов', о 'главной глупости эпохи' - 'антикоммунизме', об упрямой ее неспособности признать, что 'осуществление далеких целей человечества немыслимо без коммунистических черт' - 'мира между народами', 'общественной собственности на землю и ее блага', 'всеобщего права на труд и обязанности трудиться для всех'. Мы приведем только несколько строк из письма, написанного им в 1950 году, когда американская печать нападала на Томаса Манна за его прошлогоднюю поездку в Восточную Германию, а Библиотека конгресса - не под влиянием ли пресловутого комитета по расследованию антиамериканской деятельности? отстранила его от должности консультанта: 'Холодная война' разрушает Америку физически и морально, поэтому я против 'холодной войны', а не 'против Америки'. Если сейчас пройдет законопроект Мундта-Никсона, я побегу отсюда сломя голову вместе со своими семью почетными докторствами'. Остается дать только фактическую справку: проникнутый духом 'охоты на ведьм' законопроект Мундта-Никсона палата представителей формально отвергла, но главные его положения вошли в утвержденный вскоре 'Акт внутренней безопасности США'. Что же касается 'бегства', то оно, хоть и не 'сломя голову', а два года спустя состоялось. В возрасте семидесяти семи лет наш герой отправился во 'вторую эмиграцию' - так назвал он свое окончательное возвращение в Швейцарию.
На этом, однако, кончается рассказ только о его собственно американских впечатлениях и опыте, но не о его жизни в Америке, ибо и на берегу Тихого океана, так же, как на берегах Изара, Цюрихского озера и европейских морей, главным содержанием его жизни была работа, а главным в его самоощущении и в его отношении к внешним событиям, большим и малым, нравственной доминантой его мыслей и дел было сознание, что его миссия на земле - это миссия немецкого писателя, представителя немецкой культуры.
Да, Эрика Манн права, в письмах его всегда преобладают две темы: литературное творчество, 'собственное, вызывающее его восхищение, дружественное и чужое' (так выражается Эрика), и Германия. Мы добавили бы только, что к 'Германии', как она предстает в его письмах и вообще писаниях американской поры - статьях, речах, книгах, тоже вполне можно отнести все различительные определения, приложенные Эрикой к литературному творчеству. Германия для него тоже 'своя собственная', гениальные вершины ее духа тоже вызывают у него 'восхищение', он испытывает дружеские чувства к честным ее сыновьям - и тем, за которых хлопочет перед иностранными властями, и тем, к кому обращается по радио с ободряющим словом, и тем, кто томится в фашистских лагерях смерти. Но и чужой тоже становится ему Германия за эти годы, и, по мере того как идет время, а немцы, творя преступление за преступлением, продолжают повиноваться Гитлеру, по мере того как надежда на самоосвобождение немецкого народа гаснет, образ родины приобретает в глазах Томаса Манна все больше отталкивающих и страшных черт. 'Это, может быть, суеверие, - говорит он вскоре после войны, - но у меня такое чувство, что книги, которые вообще могли быть напечатаны в Германии с 1933 по 1945 год, решительно ничего не стоят и лучше их не брать в руки. От них неотделим запах позора и крови, их следовало бы скопом пустить в макулатуру'. Он говорит это в письме из Америки, мотивирующем его отказ вернуться на родину и снова там поселиться. Только ли о 'книгах' он говорит? Не слился ли для него 'запах позора и крови' и с самой Германией? Как бы то ни было, кончается письмо словами, которые потом сбылись: 'Наперекор той великой изнеженности, что зовется Америкой, мечта еще раз почувствовать под ногами землю старого континента не чужда ни моим дням, ни моим ночам, и, когда придет час, если я буду жив и если это позволят сделать транспортные условия и достопочтенные власти, я поеду туда. А уж когда я там окажусь, то, наверно, - такое у меня предчувствие - страх и отчужденность, эти продукты всего лишь двенадцати лет, не устоят против той притягательной силы, на стороне которой воспоминания большей, тысячелетней давности. Итак, до свидания, если будет на то воля божья'.
И вот в том же 1945 году, но зимой, когда война только еще вступила в последнюю фазу, он выбрал для очередного доклада в Библиотеке Конгресса самую трудную, самую мучительную для себя тему - 'Германия и немцы'. 'Я назначил тему 'Germany and the Germans' *, - писал он, готовясь к этому докладу, сыну Голо, - легкомысленное обещание, ведь как ни сделаешь, все будет неверно, всех ошеломишь кругом, и немцев, и их защитников, и тех, кто хочет их уничтожить. Сам не знаю, как выпутаюсь из этого дела'. И опять мы не склонны доверять его непринужденному тону, и опять мы заметим, что меньше всего было в его 'обещании' именно легкомыслия. Гораздо точнее, нам кажется, определил он подоплеку этого 'обещания' и ситуацию, в которую оно его ставило, в другом письме той же зимы, приведя по поводу предстоявшего доклада цитату из апостола Павла: 'Скоро я должен приняться за доклад... о 'Германии и немцах' - отчаянная тема. Со мной всегда так: 'Кто ищет трудных дел, тому и трудно'.
* 'Германия и немцы' (англ.).
Сколько раз уже за время войны моральный авторитет, которым он пользовался как немецкий писатель, ставил его в трудное и противоречивое положение. В 1942 году один из его соотечественников, так же, как и он, встревоженный отношением в Америке к enemy aliens, обратился к нему, в надежде, что подобная акция продемонстрирует сочувствие немецких эмигрантов антигитлеровской коалиции, с предложением, чтобы он, Томас Манн, возглавил сбор средств среди них на покупку самолета-бомбардировщика для американского военно-воздушного флота. 'Если бы речь шла о том, чтобы купить на 10 000 долларов облигаций военного займа или пожертвовать 10 000 американскому
