является, между прочим, анаграммой имени 'Бог') тоже продукт своеобразной евгеники. Нет ничего удивительного в том, что и от Степана Разина и от Емельяна Пугачева в русском народе осталось потомство. Нет, поэтому, ничего невозможного в допущении, что женщина, рождающая Вадима, имеет своими предками обоих знаменитых бунтовщиков. Ведь матушка Сатаны должна иметь и соответствующее родословие! Если это возможно и если в этом была роковая необходимость, значит так оно и есть. Я бы на месте Автора так всё и устроил. Но Бог любит троицу. Течёт в моих венах ещё и кровь протопопа Аввакума, тоже оставившего по себе немалое потомство (смотри седьмой сонет поэмы Борхеса 'Вчера'). Насколько мне известно, мои предки по матери происходили из раскольников.
6
Но вол погонщика остроконечной палки не слушается больше – у Арсения Тарковского есть реминисценция этого стиха Борхеса:
Меркнет зрение – сила моя,
Два незримых алмазных копья;
Глохнет слух, полный давнего грома
И дыхания отчего дома;
Жёстких мышц ослабели узлы,
Как на пашне седые волы;
И не светятся больше ночами
Два крыла у меня за плечами.
Биб-ли-о-те-ки! – Знаменитый рассказ Борхеса 'Вавилонская библиотека' содержит в себе сонет:
Вавилонская библиотека
Ночью светится, словно аптека,
Ведь читателям книги нужны,
А без них проживи в темноте-ка!
И читать мы, как плавать, должны
По морям – прочие не важны
Все дела здесь и до дней истека
С книгами мы должны быть дружны.
Иоанна прозвали 'Предтека',
Потому что он гений хайтека -
Шестигранники сопряжены
В бесконечные звенья… Всё. Тека.
Всюду книгами окружены
Дщери Матки – премудрой Жены…
Ну что, узнали в Георгии Лукиче Градове Иоанна Предтечу? Вот от него-то я в качестве сатира Иисуса и принял крещение в оны дни при Иордане.
7
И к имени, которым одарён…- Борхес перифразирует латинскую поговорку nomen omen (имя судьбоносно).
РЕЧЬ
1
Бонаж – (франц.) прекрасный возраст. Менаж – (франц.) хозяйство.
Монорифмическая строфа, выходящая за канон о 14-ти стихов, именуема мною гиперсонетом. Когда я говорю, что алгорифма – это алгоритм, то следует сразу оговориться, что определяющий его набор правил не является ни конечным (игру можно расширять за счёт введения новых правил), ни всегда жестко, 'механически' детерминированным. Благодаря равноценности в процессе выбора он может свободным в одних случаях, а благодаря неравноценности – жестко предопределённым и несвободным в других, причём общего правила здесь нет, но в каждом конкретном случае всё происходит по-своему. Речь идёт об алгоритме игры, а не алгоритме решения механических задач, хотя иное версификационное решение бывает на него очень похоже. Будучи скованным рифмой и размером, я тем не менее всегда свободен так повернуть сюжет, как захочу в качестве соавтора. Аппарат сонета иногда смахивает на гиперболоид инженера Гарина – тот, кто попал под его смертоносный луч, сгорает как магний, а кто под несмертоносный – прославляется как герой. Конечно, история любви, о которой речь идёт в сонете – это выдумка не Борхеса, а Вадима Алексеева. Она продолжает тему 'волк и овчарка', начатую в сборнике 'Сонеты к Ренате', так что Борхес никак не мог предполагать такое продолжение своих зачинов. Я, следовательно, не расшифровал замысел Борхеса, а заменил его своими фантазиями. Согласен и не согласен, потому что Борхес и я – одна и та же личность. Имею ли я авторское право выбрать, какое из чтений в данном случае предпочтительно? Можно рассуждать и так: Борхес, чьё тело теперь стало информационным, пребывая в Логосе, зная прошлое и будущее, так организовывает события моей биографии, чтобы обеспечить возможность предлагаемого здесь чтения. Такое рассуждение было бы очень в духе Х.Л.Б. и его не следовало бы сразу отбрасывать, но лучше сделай из данного артефакта, читатель, тему для медитации. Если, всё-таки, и эти доводы окажутся неубедительными, то я рассею сомнения скептика в первичности данного сонета по отношению к вставной новелле 'волк и овчарка' дедукцией, если и не такой строгой, как при доказательстве теоремы, то достаточной и настолько строгой, насколько это необходимо, чтобы убедить, к примеру, судью и прокурора в виновности подсудимого или, наоброт (что ещё труднее) – в его невиновности. Допустим, данный гиперсонет первичен. Для того, чтобы я его прочёл, Борхес организовывает в моём раннем детстве сцену со снятием с неба луны так, чтобы мне она запомнилась на всю жизнь. Затем мне показывают Ренату Литвинову в сцене, которую я описал в предисловии к сборнику 'Сонеты к Ренате'. Ренаточка при этом воплотила своей игрой ещё и строку Бодлера: 'А актрисы твои, что поют как сирены!', так что смысл в организации мною этого просмотра был двойной. При этом те, кто его устроил, прекрасно знали мои предпочтения, то есть, какие женщины мне нравятся, и Ренату выбрали ещё и по этому критерию. Всё сделано было для того, чтобы я заглянул в её имя и весело рассмеялся, потому что в имени 'Рената Литвинова': АВИЛМНОРТУХЫ – содержится анаграмма: 'Ахмет! На луну на минарет!'. Но если я хоть один раз заглянул в это имя, то вероятность того, что я загляну в него ещё раз, сразу становится высокой. Это следовало ожидать. Так оно и произошло. И что же я обнаруживаю? Зачин сонета:
Милая Рената! Ой ли невиновна
Ты в (…) травле автора романа…
Я задаю читателю вопрос: какое слово здесь наиболее вероятно вместо многоточия, взятого в скобки? Уверяю вас, что большинство экспертов (хорошо, поставьте эксперимент!) скажет: 'собачьей'. Вот вам и сюжет для вставной новеллы 'волк и овчарка'. Если к сказанному добавить, что напротив моего дома в
