противопоставлять позитивное знание знанию оккультному. Напротив, эти источники познания были для них неразрывно связаны:
«Все, что совершается учеными в подражание природе или в помощь ей тайным искусством, кажется магическим действием не только несведущей черни, но и всем людям вообще, так что не только вышеозначенные науки, но и все прочие прибегают к магии…пока искусство не становится понятным, его всегда называют магией; только потом – просто наукой. Изобретение пороха, огнестрельного оружия и книгопечатания было делом магическим; и также в отношении магнита; но сейчас, когда соответствующие им искусства всем известны, они стали вещами тривиальными… То же, с чем имеет дело физика, астрология и религия, в редчайших случаях становится широко известно; недаром в них древние черпали искусство [магии]».[18]
Эти слова принадлежат Томмазо Кампанелле, одному из последних «осколков» Ренессанса, успешно совмещавшему религиозные изыскания и политическую борьбу с усиленными астрологическими штудиями.
Итак, для людей Возрождения магия – это прежде всего постижение природы во всех ее проявлениях, основное содержание творческого процесса, одновременно и неразрывно связанного с потребностями эпохи, и в то же время выходящего за её рамки, опережающего и во многом определяющего их. Разница между магией и наукой заключается исключительно в методе познания; до торжества же материализма в науке было еще очень и очень далеко.[19] Э. Гарэн пишет: «Большая часть историографии, начиная с XIX века и позже, можно сказать, с просвещенческого рационализма и далее, понимала Возрождение как первый шаг к разрыву между чистым, картезианским, научным, рассудочным мышлением и тайными жизнедеятельными силами, душами небес и вещей, реликтами, по словам Буркхардта, мрачных пережитков античности и средневековья. В действительности же шла борьба как раз против такого разрыва и такого рода противопоставления за новое их слияние».[20]
Угасание Возрождения совпало по времени с размежеванием магии и естественной науки. Более того – второе было неизбежным следствием первого. Фрэнсис Бэкон потребовал «очистить» астрологию, удалить из нее мистический компонент, не поддающийся рациональной проверке, оставив лишь голые формулы сферической тригонометрии. Галилей, потерпев неудачу на астрологическом поприще, разочаровался в астрологии и посвятил себя астрономическим наблюдениям. Пожалуй, последним профессиональным астрологом среди ученых был Иоганн Кеплер, пытавшийся наполнить астрологию новым содержанием. Немецкий астроном посвятил свою жизнь выведению закона гармонии Вселенной, «музыки сфер», где в одинаковой степени нашлось бы место как астрологии, так и астрономии. Как известно, он потерпел неудачу. И тем не менее до самого конца жизни Кеплер возил с собой тетрадь с подробным истолкованием своего гороскопа, сделанным собственноручно.
Церковь также относилась к гадательной астрологии с подозрением. Одним из свидетельств этого стало знаменитое дело Симона де Фара, в которое оказался вовлечен факультет теологии Сорбонны. В начале 1493 года астролог де Фар предстал перед трибуналом церковного суда по инициативе архиепископа Лиона. Обвиняемый воззвал к парижскому парламенту, который передал дело теологам. В течение десяти месяцев авторитетные богословы изучали изъятые у астролога книги. Свое заключение они огласили 19 февраля 1494 года: «Мы заявляем, что Судьба, если можно ее так называть, сторонники которой часто именуются математиками, иногда генетлиаками, халдеями или астрологами, абсолютно пуста, абсолютно не существует, не опирается ни на какую вероятную причину, полна лжи и суеверий, узурпируя честь, которая принадлежит Богу, портит хорошие обычаи, была изобретена демоном… Мы говорим и заявляем, что никакой христианин не может прибегнуть к ней без опасности впасть в смертный грех».[21] Сорок томов из библиотеки Симона де Фара были конфискованы и сожжены. Факультет теологии с особой заботой отделил астрономию от астрологии и прокомментировал силу обольщения последней фразой из Второго послания апостола Павла к Тимофею: «Ибо будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням».
Один из лидеров Реформации Жан Кальвин резко осудил гадательную астрологию в своем знаменитом трактате «Предостережение против астрологии, называемой юдициарной» (1549) – ответе на «проастрологическое» сочинение французского придворного поэта Меллена де Сен-Желе. Кальвин счел своим долгом уточнить, что он не выступает против «настоящей астрологии» (астрономии) и не отрицает естественного влияния планет. Согласно фазам Луны, говорит он, устрицы заполняются или опустошаются, костный мозг костей растет или истончается. Ему кажется абсолютно нормальным, чтобы врачи были внимательны к планетным конфигурациям при назначении медицинских процедур или приема лекарств. Кальвин признавал, что между телом человека и звездами или планетами существует определенная связь. Но он отвергал идею, что планеты могут влиять на судьбу человека.
Однако все антиастрологические выступления, от кого бы они ни исходили, оказались бессильными перед престижем астрологии и ее адептов, поддержанных верой в вездесущность оккультных сил и суеверный ужас, который вызывали затмения, кометы и другие небесные явления, чей механизм был неясен даже ученым.
Впрочем, Нострадамус не называл себя астрологом, предпочитая другое слово – «астрофил» (звездолюб). Оно фигурирует на фронтисписах альманахов, в письмах, в завещании. Это не просто любовь к красивой фразе. Само слово «астролог» во времена Нострадамуса часто ассоциировалось с придворным звездочетом, ярмарочным «предсказателем будущего», недобросовестным автором сомнительных альманахов, – короче, с шарлатаном. Те из ренессансных астрологов, кто отделял себя от этой массы, ставили себя весьма высоко. Полагая себя демиургами нового общества, где астрологии отводилась одна из центральных ролей, они просто не могли не проводить четкую границу между собой и астрологами- ремесленниками уже на уровне самонаименования. Некоторые – Кардано, например, – называли себя натурфилософами, показывая таким образом, что астрологами они являются лишь во вторую очередь. Нострадамус, Иоганн Штеффлер, Пьер Тюррель, Клод Гролье и многие другие предпочли называться «астрофилами». Это слово в то время было широко известно; у Рабле спятивший от ужаса Панург, бегая на четвереньках по палубе застигнутого бурей корабля, обращается к кормчему, желая выказать ему свое уважение, не находит лучшего слова: «Ай-яй-яй! Ой-ой-ой! Ради Бога, господин астрофил, гляньте на стрелку вашего компаса, – откуда к нам идет этот шторм? О Боже мой, я умираю со страху!»[22]
Медицинское обучение Нострадамуса проходило на фоне многолетних Итальянских войн. Начавшись в конце XV века при короле Карле VIII, войны Франции и Священной Римской империи за главенство в Италии с небольшими перерывами продолжались до 1559 года. В них так или иначе вовлекались все основные государства Европы; политические, экономические и культурные последствия этих войн были колоссальными. Благодаря им Франция познакомилась с ренессансной культурой Италии; вместе с модой на все итальянское в страну проник интерес к античному наследию, вызвавший к жизни культуру чуть запоздавшего «галльского Ренессанса».
В 1519 году король Испании Карл Габсбург был избран императором Священной Римской империи германской нации – аморфного государственного образования, бледной тени некогда могущественной империи Каролингов. Это резко осложнило положение Франции: Габсбурги ставили задачу создания централизованной европейской империи под скипетром императора. Французское королевство оказалось в кольце владений Габсбургов, которое оно попыталось прорвать на последнем этапе войн. Фронты сражений Валуа и испанских Габсбургов отныне пролегали не только в Италии; масштабные столкновения происходили в Пиренеях, Фландрии и Пикардии; английские союзники Испании высаживались в портах Франции; французские моряки, в свою очередь, пытались утвердиться в Шотландии. Однако практическая отдача от этих баталий была минимальна: стороны лишь взаимно изматывали друг друга, то и дело теряя завоеванные территории. Более того, сражения в Европе опустошили и ввергли в нищету некогда процветающие регионы. Война вызывала огрубление нравов, лишала страну цвета нации – дворян – и развращала их, поощряя низменные инстинкты. От работы отрывались тысячи крестьян, отчего поля приходили в запустение. Во Франции звучали голоса недовольных интеллектуалов: «Нужно как следует уразуметь, что французам нечего делать в Италии. Такова правда, и прошлое это показало. Горы образуют [естественную] границу, так говорят все здравомыслящие люди».[23]
