дверном проеме повернулся ко мне лицом и кивнул.
— Слыхал, чё она сказала? Давай заходи!
Он даже подмигнул! Клянусь, меня еще никогда так радушно не встречали в подобных местах.
У соседки был настолько решительный вид, что можно было подумать, она тоже собирается войти, но она осталась стоять около порога. Здоровяк, не заставляя себя ждать, так грохнул дверью, что бедная тетка вынуждена была отскочить, чтобы ее не сдуло порывом ветра.
Из глубины квартиры, видимо из гостиной, доносилось неразборчивое жужжание нескольких голосов, которое яростно заглушала громкая музыка. В прихожую тянулся запах алкоголя и гашиша. Я попытался найти взглядом Метте Ольсен.
В гостиной было восемь человек, итого вместе с чудом-юдом, открывшим мне дверь, девять. Три женщины и шестеро мужчин. Самому старшему было на первый взгляд около шестидесяти, младшему — восемнадцать-девятнадцать лет. Я подумал, что он-то и курил гашиш, а остальным было уже довольно музыки. Лица у мужчин были небритые, заплывшие, лишенные какого-либо выражения, с бессмысленными глазами. Двигались они так вяло, что смотреть было жутко: впечатление такое, как будто нервная система у них была выжжена алкоголем. Все, что они делали, выглядело как в замедленной съемке, причем пленку крутил киномеханик, еще более пьяный, чем они сами.
Женщины, впрочем, выглядели не намного приличнее. У той, что постарше, были огненно-рыжие волосы с давно не крашенными седыми корнями. Степень ее опьянения не поддавалась описанию. У второй — черные, как у цыганки, волосы, но цвет, конечно, был ненастоящий; судя по произношению, она была с севера, возможно из Хордаланна. Третья была Метте Ольсен.
Она сидела, тяжело нависнув над столом, подперев кулачками маленькое худое личико. Она выглядела лет на десять старше, чем тогда, три года назад, когда я увидел ее впервые. Волосы осветлены беспорядочными прядями, а косметика, наложенная часов десять-пятнадцать назад, теперь превратилась в черные круги вокруг глаз и красный небрежный росчерк помады, как кривая ухмылка украшавший правую щеку. Блузка была наполовину расстегнута, так что виден был серый лифчик в пятнах от кофе или пива.
Метте сжимала стакан, в котором плескалось что-то явно неразбавленное, может, водка. Она медленно перевела взгляд на меня:
— Чего надо?
Я, признаться, и сам себя в этот момент спрашивал о том же. Но раз уж пришел…
— Не знаю, помните ли вы меня.
Она взглянула на меня, и слабая тень узнавания промелькнула в ее глазах.
— Где мы встречались?
— Я был у вас дома несколько лет тому назад. Служба охраны детства.
Настроение в комнате сразу изменилось. Даже музыка стихла, и теперь раздавалось только шипение: пластинка кончилась и игла проигрывателя скользила по гладкой наклейке. Общий разговор прекратился. «Охрана детства… он из охраны детства!» — говорили они друг другу, а один из мужчин встал и принялся угрожающе закатывать рукава рубашки. Другой, правда, тотчас усадил его обратно со словами: «Да ладно, потом с ним разберешься!»
Метте Ольсен смотрела на меня, губы ее дрожали.
— Из охраны детства? Но тут у нас нет детей! — Ее начала бить крупная дрожь. — Если вам дети нужны, вы сами давайте… идите…
Со всех сторон я чувствовал тяжелые враждебные взгляды.
— Да, но… я пришел поговорить о вашем сыне.
— О Яне-малыше? Что с ним? С ним что-нибудь случилось? — В ее глазах разлилась страшная тоска.
— Нет-нет. С ним все хорошо. Скажите, мы можем с вами поговорить где- нибудь наедине?
Она скользнула взглядом по комнате, попыталась сконцентрироваться, а потом произнесла:
— Я не знаю… — и добавила, обернувшись на дверь в соседнюю комнату: — Может быть, там.
Один из мужчин немедленно воскликнул:
— Ага, Метте, давай, веди его в спальню! Чтобы охране детства было чем потом заняться!
Дикий гогот наполнил комнату. Шутка удалась.
Метте Ольсен встала и нетвердыми шагами обошла стол:
— Не слушайте их. Пойдемте.
Она взяла меня под руку — скорее чтобы я ее поддерживал, чем из кокетства, — и с торжественным выражением лица повела в спальню. Неубранная кровать и разбросанные по всем углам и подоконникам вещи составляли первое и главное впечатление от этой комнаты. Я оставил дверь приоткрытой, чтобы не давать повода домыслам. За нашими спинами вновь царило оживление: кто-то сменил пластинку и музыка загремела с новой силой.
Остановившись у постели, она отпустила мою руку и неловко уселась. Во взгляде читалась странная смесь страха и презрения.
— Чего там с Яном-малышом?
Я серьезно посмотрел ей в глаза:
— Когда вы видели его в последний раз, Метте?
Ее глаза наполнились слезами, а на шее проступили крупные красные пятна.
— Когда видела?! Да тогда же, когда эти чертовы куклы забрали его у меня! И больше ни разу… Только в тот день, когда они пришли и забрали…
— И до сегодняшнего дня.
— Говорю же — ни разу!
— Но вы знаете, что его усыновили?
Метте прикрыла глаза, пытаясь сосредоточиться. Веки дрожали. Она взглянула на меня:
— Да, знаю. Какая-то фифа со своим мужиком. Сами-то не смогли детишек завести, вот и взяли моего. Родители! Черта с два! Ворюги они! Украли моего мальчика, вот что они сделали. Украли! Терье сказал, чтоб я в суд подала на них, а Йенс отговорил. Сказал, что меня бы это уничтожило. Как будто осталось, что уничтожать…
— Кто отговорил?
— Йенс Лангеланд! Адвокат. Вел мое дело…
— Лангеланд?
— Ну да. Тогда еще, когда мне предъявили… ну, в общем, давно. Я хипповала тогда. С парнями там разными. А Лангеланд-то тогда был — дитё дитём, только отучился. Сопляк, короче.
Она снова прикрыла глаза.
— Значит, с семидесятого года вы не общались ни с Яном-малышом, ни с его приемными родителями, так?
— Ну… Вообще-то мне разрешили его навещать. По праздникам. И к себе забирать тоже разрешили. Но пока он был у приемных родителей… эх, да что говорить — не пришла я ни разу. Будь я проклята, дура несчастная! Такая тварь, а? Не пришла. Да он и не хотел, вот как мне сказали. Йенс-то меня, конечно, пристроил туда… в Хьеллестад. Но разве ж этим поможешь? Мы и там дурь раздобывали, что вы думаете. Толкачи стояли в лесу под окнами и кидали прямиком нам в руки. И ведь в долг, за здорово живешь… Ну то есть, когда вышла, тут уж — ложись да ноги раздвигай. В уплату долга.
