— Уехали они. И отдали мне это все задаром, как только я попросила. С землей, конечно, ничего особо не сделаешь. Камни одни, а не земля. Никому это все было не нужно — в земле-то ковыряться. Маята только, я это поняла со временем.
— Это была единственная причина, по которой вы переехали в Йольстер?
— Да я же сказала уже! Я ни гроша за это не платила.
— А не потому, что Ян-малыш живет тут неподалеку? Прямо в соседней долине — так что можно за ним приглядывать.
Она ничего не ответила, только мрачно смотрела прямо перед собой.
— С кем вы общались? Кто сказал вам, что он переехал сюда? — продолжал я.
— …эрье, — пробормотала она.
— Терье? Терье Хаммерстен? — переспросил я, она молча кивнула. — А он откуда узнал?
— Так у него самого и спросите!
— Я спрошу, если встречу его. Но давайте признаемся, что вы переехали сюда, потому… что здесь живет Ян-малыш.
— Ну да, давайте… давайте признаемся, что ж! Да говорите, что хотите…
— Вы так и не смогли отпустить его от себя? — спросил я дрогнувшим голосом.
Она так сжала чашку, что костяшки ее тонких, сухих и красных пальцев со сломанными ногтями побелели. Ее взгляд потемнел от ярости.
— Да! Не смогла! Но всяким свиньям вроде тебя невозможно это понять! Всей этой вашей гребаной охране детства!
— Я больше не работаю в…
— Да ладно! Я слышала, что ты сказал! И плевала я, работаешь ты там или нет. Ты был с ними, когда у меня его отобрали!
— Я просто заходил к вам в семидесятом году, Метте. Это не я принимал решение о лишении вас родительских прав.
— Ах, ну да — ты весь такой белый и пушистый! А если бы тебе надо было принимать это чертово решение? Что, не лишил бы? — В ее словах была явная издевка, выстраданная после стольких лет борьбы с бюрократией в различных официальных инстанциях. — Так что не смеши меня!
— Но послушайте…
— Нет, это ты меня послушай, как там тебя, черт возьми, звать!
— Веум.
— Слушай меня. Ты даже не представляешь, что тут творится, — и она приложила ладонь к левой груди, — когда приходит официальное лицо и отрывает от тебя того, кого ты любишь больше всего на свете!
Я вспомнил неухоженного вялого мальчика, которого увидел в ее квартире тогда, летом тысяча девятьсот семидесятого.
— Но вы были не в состоянии о нем нормально заботиться.
— Да, мне так и сказали! Да, не могла. Тогда не могла. Но позже, когда я завязала, — что тогда произошло? Я была готова начать жизнь сначала, все по-новой… И что? «Он на лечении», — сказали мне. Потом он переехал в новую семью. «Да, но я же могу его навещать?» — спросила я у той бабы. А она мне: «Вы сами подписали документы на усыновление». Документы! Я что, помню какие- то документы?
— Но вы наверняка их подписали, если вам так сказали.
— Да я обдолбанная была тогда! Я «мама» не могла сказать! Но я же не могла его просто так отдать… У меня ничего, кроме него, не было!.. И сейчас он — единственное, что есть… А потом…
Я ждал. На ее лице отразилась вселенское горе — безымянное, огромное, неописуемое.
— А потом мне стало незачем жить. И я совсем скатилась вниз.
Вдоль рано увядших щек по морщинам побежали слезы, блестящие, одна за другой. Они капали у нее с носа, и она раздраженно смахивала их тыльной стороной ладони.
— Прямо в ад, — закончила она, почти уткнувшись лицом в стол.
У меня было такое ощущение, что я где-то все это уже слышал. И не от нее. Несколько минут мы сидели молча. Я смотрел в окно. За немытыми стеклами день казался блеклым и каким- то молочным. Эти стекла были как граница другого мира, не того, в котором мы сейчас сидели — в тени несчастного прошлого и без особой надежды на будущее.
— Я могла бы жить совсем по-другому, скажу я вам, — прервала она молчание. В ее голосе были настойчивость и упрямство, от которых она не могла отказаться, за которые она цеплялась, чтобы выжить.
— Так скажите…
— Ах, вы еще хотите? Что ж. Я расскажу вам, Веум, как я бы зажила…
Деревянным движением Метте встала, опершись на стол, сделала шаг к двери и исчезла там, где когда-то была гостиная, где семья, жившая тут, торжественно садилась за стол, например, в воскресенье, когда по радио звучала праздничная месса.
Она вернулась с небольшим фотоальбомом в руке. Его красная обложка была порвана, а когда она открыла его, я увидел, что многих фотографий не хватает. Она медленно листала, вглядываясь в каждую фотографию. Я заметил несколько черно-белых снимков из далекого детства и пару цветных — из столь же далекой юности. И вот она достала из пластикового кармашка одну из фотографий и протянула мне через стол. Хотя она страшно изменилась, я смог понять, что женщина на снимке — это Метте. И все же это была совсем другая Метте Ольсен, чем даже та, которую я встретил десять лет назад. Я видел молодую красивую женщину со счастливой улыбкой. На ней была яркая блузка с крупным узором и глубоким вырезом, а голова была в легких светлых кудряшках, украшенных множеством крошечных бантиков — белых и красных. Ей на плечо положил руку мужчина с длинными светлыми волосами и редкой юношеской бородкой, одетый в свободную белую рубашку, расстегнутую у ворота. Эдакий Иисус, который с любовью улыбался ей когда-то в шестидесятые.
— Это снято в Копенгагене, в шестьдесят шестом, — объяснила она.
— А с кем это вы?
— С Давидом.
— Так звали вашего парня?
— Да, — кивнула она.
Я медлил, но понял, что она ждет моего вопроса. И спросил:
— Что тогда произошло?
Она скользнула взглядом вдоль стола, как будто ответ лежал где-то на клеенке. И я еще раз увидел невыразимую боль в ее глазах.
— Он умер, — сказала она почти шепотом.
— Отчего? — спросил я, немного подождав.
Внезапно она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза:
— Нас предали! Нанесли удар в спину.
Я ждал продолжения.
— Мы… Я встретила его перед этим самым летом, и мы были по уши влюблены друг в друга. Мы были молодые, глупенькие и уже собирались вместе возвращаться домой, в Берген. Найти жилье… Ну и нам предложили заработать — по-легкому. Мы заключили сделку, упаковали вещи и пошли на самолет. Но нас там уже ждали. Кто-то настучал, теперь я в этом уверена. И… — Она потянулась за своей чашкой и сцепила на ней пальцы, как будто это был спасательный круг. — Нас
