'зубоскальская' статья Добролюбова вызвала внутренние трения в редакции 'Современника'. Статью предварительно посылали И.С. Тургеневу, который ответил, что он против публикации, ибо тон статьи не соответствует важности произошедшего. Статья появилась лишь в 'Свистке' с пропусками отмеченных Тургеневым слов – 'кривляний', как он выразился44. Из великих, кроме И.С. Тургенева, протест не подписали И.А. Гончаров, Л.Н. Толстой и, конечно, Ф.М. Достоевский. (Вскоре произошел разрыв Тургенева с 'Современником' – дискуссия по поводу статьи Добролюбова была не единственной тому причиной.
Некрасову пришлось выбирать, и он выбрал…).
М. Хволос утверждает, что публикация 'Дневника' в 'Отечественных записках' – в первую очередь дело антирусское: '…взгляд на трех миллионов евреев как на государственный нарост, подлежащий неизбежно ампутации – после знаменитых экспериментов Испании и средневековой Германии, – невозможен больше для общества и государства, считающих себя членами европейской международной семьи'. Увы, не прошло и нескольких десятков лет, и ампутация еврейства в Европе была проведена весьма успешно, и слово 'гуманизм' стало ругательством.
* М.И. Горвиц (1837-1883), профессор Медико-хирургической академии;
И.А. Чацкин (?-1902), врач и журналист.
Заключительная часть письма касается непосредственно Некрасова:
«Обращаюсь посредством специального еврейского органа с этим письмом к Вам, Николай Алексеевич, как к истинно народному русскому поэту, поэтические творения которого служат для всех без исключения образованных евреев настольными книгами и любимейшими, светлыми источниками, откуда они черпали и черпают материалы для знакомства с русским народом, его горем и нуждою, силою и цельностью его духа… – и надеюсь, что будете настолько справедливы и беспристрастны и не откажетесь перепечатать это письмо в ближайшем номере 'Отечественных записок'45. Напрасно автор ждал публикации – ее не последовало. 'Ответ', как уже сказано, десять лет спустя дал Салтыков-Щедрин. И это был реванш Соркина.
В серии очерков Салтыкова-Щедрина 'Признаки времени', в главке под названием 'Хищники', есть такой пассаж: 'Взгляните, например, на такого-то Икса! – прибавляют другие: не проходит дня, чтобы он чего- нибудь не надебоширничал, однако его не знает ни полиция, ни мировой суд! Почему-с, смею я вас спросить? А просто потому, что это мужчина сильный и из себя видный! Взгляните, напротив того, на такого-то Зета!
Вот он не дебоширничает, даже по середке тротуара никогда не пройдет, а все к сторонке жмется, а из части да и суда не выходит! А отчего, спрашиваю я вас? А все оттого, милостивые государи, что Зет видом жидок и что за такую его провинность всякого порядочного человека так и подмывает ковырнуть ему масла, ушибить поленом или сделать всяческую другую неприятность!'46. Блестящий пример сатиры и ничего оскорбительного в употреблении слова 'жидок' здесь нет. А вот и авторский голос, почти сразу после процитированного фрагмента: 'Мало-помалу в этой компактной толпе упраздняются понятия о добром и злом, о правом и неправом, о полезном и вредном'. Ясно, что русский Свифт говорит это о собственном народе, – говорит то, о чем стыдливо молчали десятки лет, например – об иностранном происхождении русских былин и их героев вплоть до самого Владимира Красное Солнышко. А как гениально описаны Салтыковым 'тайное общество' и его правила: 'Устав Вольного Союза пенкоснимателей'… Что ни говори, еврейство не главный объект его сатиры.
Салтыков признался в 'Недоконченной беседе': 'Я русский литератор и потому имею две рабские привычки: во-первых, писать иносказательно и, во-вторых, трепетать'.
Здесь же целую главку он посвятил еврейству и вполне сознательно отказался от полуправды: 'История никогда не начертала на своих страницах вопроса более тяжелого, более чуждого человечности, более мучительного, нежели еврейский.
История человечества есть бесконечный мартиролог, но в то же время она есть и бесконечное просветление. В сфере мартиролога еврейское племя занимает первое место; в сфере просветления оно стоит в стороне, как будто лучезарные перспективы истории совсем до него не относятся. Нет более надрывающей сердце повести, как повесть этого бесконечного истязания человека над человеком. Даже история, которая для самых загадочных уклонений от света к тьме находит соответствующую поправку в дальнейшем ходе событий, и та, излагая эту скорбную повесть, останавливается в бессилии и недоумении'. Салтыков пытается ответить на им же поставленные вопросы: антисемитизм – почему? Главная причина – религиозная рознь. К сожалению, пришлось прибегнуть к 'иносказанию-эвфемизму: 'В ряду этих запутанностей главное место, несомненно, занимает предание, давно уже утратившее смысл, но доселе сохранившее свою живость' (выделено мной. – С. Д.); затем расовые различия и экономические причины, когда примеры берутся не из толщи еврейской массы, а из немногочисленной буржуазной среды, частично или полностью порвавшей со своим лоном.
И далее: 'Нет ничего бесчеловечнее и безумнее предания, выходящего из темных ущелий далекого прошлого и с жестокостью, доходящей до идиотского самодовольства, из века в век переносящего клеймо позора, отчуждения и ненависти. Не говоря уже о непосредственных жертвах предания, замученных и обезглавленных, оно извращает целый цикл общественных отношений и на самую историю накладывает печать изуверской одичалости. Но бесчеловечность явится еще более общедоступной как предание, и что, следовательно, последнее прежде всего становится достоянием толпы, и без того обезумевшей под игом собственного несчастья. Именно этою-то общедоступностью и обладает предание, поразившее отчуждением еврейское племя.
Когда я думаю о положении, созданном образами и стонами исконной легенды, преследующей еврея из века в век на всяком месте, – право, мне представляется, что я с ума схожу. Кажется, что за этой легендой зияет бездонная пропасть, наполненная кипящей смолой, и в этой пропасти безнадежно агонизирует целая масса людей, у которых отнято все, даже право на смерть'. Пожалуй, так о религиозной нетерпимости по отношению к еврейству из русских писателей или мыслителей никто не писал.
Салтыков ставит себя на место страдальца: 'Ни один человек в целом мире не найдет в себе столько творческой силы, чтобы вообразить себя в положении этой неумирающей агонии, а еврей родится в ней и для нее. Стигматизированный (здесь и далее курсив мой. – С. Д.) он является на свет и стигматизированный агонизирует в жизни, и стигматизированный же умирает. Или лучше сказать, не умирает, а видит себя и по смерти бессрочно-стигматизированным в лице детей и присных. Нет выхода из кипящей смолы, нет иных перспектив, кроме зубовного скрежета. Что бы еврей ни предпринял, он всегда остается стигматизированным. Делается он христианином – выкрест; остается при иудействе – он пес смердящий. Можно ли представить себе мучительство более безумное, более бессовестное?' Повторю: так о евреях и еврействе в российской публицистике никто никогда не писал. Если бы Салтыков ничего более на эту тему не написал, то и этого было бы достаточно. Салтыков же одним из первых отметил, что даже высокий уровень образования не спасает от антисемитизма, пример – Германия, явно угодив этим либеральным кругам. Через полстолетия именно Германия уничтожала еврейский народ на базе 'высокой' науки, теоретической и практической. На решение еврейского вопроса Михаил Евграфович смотрел пессимистически и не потому, что был мизантропом, а потому, что верил в непобедимость Зла.
Салтыков понимал, что непредвзятому читателю будет тяжело читать правду, и смягчил удар: «Даже в литературу нашу только с недавнего времени начали проникать лучи, освещающие этот агонизирующий мир. Да и теперь едва ли можно указать на что-нибудь подходящее, исключая прелестного рассказа г-жи Ожешко 'Могучий Самсон'. Поэтому те, которые хотят знать, сколько симпатичного таит в себе замученное еврейство и какая неистовая трагедия тяготеет над его существованием, – пусть обратятся к этому рассказу, каждое слово которого дышит мучительною правдою. Наверное, это чтение пробудит в них добрые здоровые мысли и заставит их задуматься в лучшем, человечном значении этого слова». (Говоря 'наша литература,' Салтыков, однако, ссылается на рассказ польской писательницы Элизы Ожешко (1841-1910). Видимо, отечественного 'луча' не нашлось.) В самом конце 'Дневника' Ф.М. Достоевского сказано: 'А все- таки братство'. В братство, по Федору Михайловичу, не верится после всех инвектив против еврейства.
