Этюды любви и ненависти

дедушка был кантонистом, насильно крещенным в казарме. 'История моего рода… для меня – область, очень мало известная. Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей', – писал он впоследствии в автобиографии для 'Истории новейшей русской литературы' С. Венгерова54. Его отец – надворный советник – скончался через год после рождения сына. Некоторое время бедствующая семья жила в Киеве, ей помогали жившие здесь брат отца и бабушка. Чем промышлял дядя и продолжались ли в дальнейшем связи с родственниками отца – неизвестно. В юношеском дневнике Надсона есть запись о родственниках по матери – Мамонтовых, вовсе не желающих воспитывать чужого ребенка, но не выкидывать же его на улицу…

Его частые недомогания (начальная форма туберкулеза) их раздражали: 'Опять начинается жидовская комедия'.

Конечно, Надсон христианин. Его идеал Христос – Бог страждущих. На евангельские сюжеты им написаны юношеская поэма 'Иуда' (Христос молился… Пот кровавый с чела поникшего бежал…', 1879), 'Христос!.. Где ты, Христос, сияющий лучами, Бессмертной истины, свободы и любви?'(1880), совсем полудетская поэма 'Христианка' (1878) из истории Древнего Рима. Но есть у него стихи и на темы Ветхого Завета, например 'Вавилон' (1883):

Брошены торжище, стадо и пашня,
Заняты руки работой иной:
Камень на камень – и стройная башня
Гордо и мощно встает над землей…55

Некоторые критики полагают, что скорбь многих стихов Надсона – следствие его неарийского происхождения56. Так, знаменитое 'Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат' (1880) якобы обращено к еврейскому народу, переживающему тяжелые времена погромов:

Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей,
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь –
Верь, настанет пора – и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!

И, безусловно, чисто еврейский мотив звучит в стихотворении 'Я рос тебе чужим, отверженный народ…' (1885). Найденное в бумагах поэта после его кончины, оно было впервые опубликовано в сборнике 'Помощь евреям, пострадавшим от неурожая'57:

Я рос тебе чужим, отверженный народ,
И не тебе я пел в минуты вдохновенья.
Твоих преданий мир, твоих печалей гнет
Мне чужд, как и твои ученья.
И если б ты, как встарь, был счастлив и силен,
И если б не был ты унижен целым светом,
– Иным стремлением согрет и увлечен,
Я б не пришел к тебе с приветом.
Но в наши дни, когда под бременем скорбей
Ты гнешь чело свое и тщетно ждешь спасенья,
В те дни, когда одно название 'еврей'
В устах толпы звучит как символ отверженья,
Когда твои враги, как стая жадных псов,
На части рвут тебя, ругаясь над тобою,
– Дай скромно стать и мне в ряды твоих бойцов,
Народ, обиженный судьбою!58

Обратим внимание на строфы «В те дни, когда одно название 'еврей' / В устах толпы звучит как символ отверженья». Описывая в поэме 'Возмездие' Россию 80-х годов XIX в., Блок прибег к своего рода парафразе этих строк Надсона: «И однозвучны в ней слова: 'свобода' и 'еврей'»59.

Итак, последним, кто напомнил Надсону о его еврейском происхождении, был Буренин.

Однако будем к нему объективны: русские литераторы редко испытывали друг к другу симпатию. Владимир Набоков через 50 лет после смерти Надсона писал: «…Щедрин, дравшийся тележной оглоблей, издевавшийся над болезнью Достоевского, или Антонович, называвший его же 'прибитой и издыхающей тварью', мало отличались от Буренина, травившего беднягу Надсона…»60.

В истории с извинительным письмом Толстого Буренину есть некая недоговоренность.

Не хотел великий писатель, чтобы суд чести состоялся. И это не случайно…

Иногда Толстой отвечал своим корреспондентам по интересующему нас вопросу. Когда некий учитель Исаак Островский, родом из Звенигородки Киевской губернии, в письме от 6 апреля 1908 г. сообщил, что его семилетний ученик, читая 'Азбуку' Толстого, обратил внимание на наличие в ней слова 'жид', то в Ясной Поляне по этому поводу состоялся разговор. Толстой утверждал, что во время выхода 'Азбуки' в свет слово это не считалось оскорбительным и было употреблено им как пример существительного с окончанием на ъ (ер). Его поддержала Софья Андреевна, сказав, что опера Галеви называется 'Жидовка' и что Гоголь называл евреев жидами, так как малороссы не знают слова 'еврей'61. Ответ Островскому по поручению Толстого был написан в таком же духе.

Однако неугомонные евреи продолжали настаивать. Так, некий М.Г. Рабкин вновь обратил внимание на употребление Толстым в 'Войне и мире' слова 'жид': '…хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всевозможные соблазны, наполняли лагерь'. (От себя заметим, что словом 'жид' писатель не пренебрегал и в других произведениях.) 2 января 1910 г. Рабкину в местечко Горваль Рачицкого уезда Минской губернии Толстой направил письмо следующего содержания: 'Слово жид, Juif, Jude, Jew не имеет по существу никакого иного значения, как определение национальности, как француз и т. п. Если же слово это, к сожалению, получило в последнее время оскорбительное значение, то мною ни в коем случае не могло быть употребляемо в этом значении'62. Похоже, великий писатель лукавил: именно в оскорбительном смысле употреблено слово 'жид' в 'Азбуке' вкупе с порочащей евреев поговоркой 'Жид крещеный, конь леченый, недруг примиренный' и не как пример окончания на ъ, а как пример произношения Ы вместо И ('Жили деды… стали жить внуки…')63. Письму Рабкина в яснополянском кругу тоже предшествовал любопытный разговор. Толстой посетовал на евреев, не понимающих, что слово 'жид' в его время не было ругательным и до сих вор бытует и в других славянских языках.

Д.П. Маковицкий сослался на малороссиян, а присутствовавший при сем издатель 'Русского обозрения' Г.К. Градовский (1842-1915) вспомнил рассказ Тургенева 'Жид'. Дочь Толстого Александра Львовна, вероятно, помня его содержание, уточнила, что у Тургенева слово употреблено в презрительном смысле. Толстой с этим категорически не согласился, сказав, что название рассказа вполне нейтральное64.