большинство русских кулинарных книг конца XIX – начала XX в. были составлены евреями (Вайнтрауб, Малаховская, Гурвич, Молоховец, Морович, Городецкая, Малковец, Рогальская и др.), то он небезынтересен. Кто не знает знаменитой книги Елены Молоховец 'Подарок молодым хозяйкам'? Менее известно, что Елена Ивановна, урожденная Бурман (1861-?) (см.: Словарь псевдонимов Масанова), вероятно, была крещеной еврейкой, ибо ее сын, в прошлом кирасир, служил в Петербургском охранном отделении в чине полковника, о чем не без удивления писал современник (Мартынов А.П. Моя служба в отдельном корпусе жандармов. Стенфорд, 1972. С. 31). Похоже, неточность: полковник Молоховец, в 90-е годы начальник иркутского жандармского управления, был родственником (братом?), но не сыном Е.И. Молоховец (см.: Попов ИМ. Минувшее и пережитое. Л., 1924 С 242) И еще, уж коли речь зашла о фаршированной рыбе, стоит вспомнить рассказ академика живописи Ивана Николаевича Павлова (1872-1951), помогавшего жене великого гравера Василия Васильевича Мате Иде Романовне готовить 'гефилте фиш' из огромной щуки, не желавшей ложиться под нож. В этом рассказе с сыном кантониста Павловым все ясно, с Идой Романовной тоже, но что мы знаем об уроженце ст. Вержблово В.В. Мате? (см. о нем: Павлов И.Н. Жизнь русского гравера.
М., 1963. С. 74). И наконец, вспомним компенсацию внука за ущерб, нанесенный еврейскому народу дедом, а именно переводы Владислава Ходасевича стихов еврейских поэтов (его мать была дочерью пресловутого Брафмана, автора 'Книги Кагала'). В данном случае я имею в виду поэму Саула Черниховского 'Свадьба Эльки', в которой гимн еврейской кухне и, конечно же, огромным щукам: 'Радость еврейского сердца, – острейшим набитые фаршем' (Ходасевич В. Собр. стихов. Париж, 1983. Т. II. С. 242). Добавлю, что в начале XX в. был какой-то особый интерес к этому блюду, видимо, утраченный в наше время. (Неточно. Рассказ о приготовлении рыбы у Всеволода Иванова, что я ввел в очерк о Вечном жиде.) Знаменитые трагики, крещеные евреи Роберт и Рафаил Адельгеймы, освоившие русскую провинцию, ставили пьесу 'Трильби', в которой один из героев произносил: 'Я поеду к моей тетке, старой жидовке. Она приготовит для меня фаршированную щуку'. Современник вспоминал, что весь Псков, подражая Адельгейму, повторял как рефрен эту фразу (Каверин В. Освещенные окна // Собр. соч. М., 1983. Т. 7. С. 274). 14 ноября Еще немного о Вс. Иванове. Следовало бы в моем анализе 'Вечного жида' указать на то, что в молодости он был 'серапионом', т. е. учеником Э.Т.А. Гофмана, а на русской почве – А.Ф. Вельтмана и В.Ф. Одоевского. Тогда многое становится ясным в 'Агасфере' (Каверин В. Указ. соч. С. 511). 18 ноября У И.И. Ясинского в воспоминаниях есть весьма нелицеприятный рассказ о Достоевском, о его педофилии, «…расскажу, как сам Достоевский был причиною того, что до сих пор пишут книги о его сластобесии. Пришел он внезапно к Тургеневу, который только что приехал из Парижа… 'Признаюсь, не ожидал вашего посещения, Федор Михайлович, – начал Тургенев, – но очень рад, что вы вспомнили старое и навестили друга (больной Тургенев полулежал в шезлонге. – С. Д.).
'Ах уж, не поверите, Иван Сергеевич, как я счастлив, что вы так ласково встречаете меня! – нервно заговорил Достоевский. – Великан мысли, первоклассный европейский писатель, можно сказать, гений! И в особенности вы обрадуетесь, когда узнаете, по какой причине я удивил вас своим неожиданным посещением и, как вы утверждаете, обрадовал. Ах, Иван Сергеевич, я пришел к вам, дабы высотою ваших этических взглядов измерить бездну моей низости!' – 'Что вы говорите, Федор Михайлович? Не хотите ли позавтракать?' 'Нет, мерси боку, Иван Сергеевич, душа моя вопит и даже как бы смердит. Я хотел было в Лавру к знакомому и чтимому мной иеромонаху (он назвал имя) прийти и выплакаться на его груди. Но решил предпочесть вас, ибо иеромонах отличается добротою, с одной стороны, а с другой стороны, он был уличаем за свою снисходительность, в хранении между листами святой Библии бесстыднейших порнографических карточек, что оказалось демонической интригой одного послушника, однако я, по зрелом размышлении, смутился и предпочел обратиться к вам'.
'С исповедью, Федор Михайлович? Да что вы, Господь с вами!' – 'О, если бы Господь был со мною вчера, когда бил шестой час…' – 'Что же случилось?' 'А случилось именно в шестом часу, мне, гулявши по Летнему саду, встретить гувернантку, француженку, и с нею прехорошенькую длинноножку, с этакими, знаете, голенькими коленками и едва ли тринадцати лет – оказалось же, двенадцать. У меня же было в кармане полученных мною утром от Вольфа шестьсот рублей. Бес внезапно овладел мною и я, все же не столько хорошо зная французский язык, как вы, обратился к гувернантке с дерзким предложением. Тут именно было хорошо то, что внезапно и, главное, дерзко. Тут она должна была или… дать в морду или принять.
Но она в ответ улыбнулась, подала руку, как знакомому, и заговорила, как бы век зная меня. Мы сели в боковой аллее на скамейке, а девочка стала играть обручем.
Оказалось, что француженке смертельно надо ехать обратно в Швейцарию, и она нуждается в двухстах рублях. Когда же я сказал, что дам пятьсот, она запрыгала от радости, подозвала воспитанницу, велела поцеловать доброго дядю, и мы отправились, как вам сказать, Иван Сергеевич, в истинный рай, где по совершении и начался для меня ад. Я вижу, как гневно загорелись ваши глаза, Иван Сергеевич.
Можно сказать, гениальные глаза, выражение которых я никогда не забуду до конца дней моих! Но позвольте, однако, посвятить вас в дальнейшее и изобразить вам наиболее возмутительные подробности…'
Тургенев не дал договорить, выпрямился на лонг-шезе и, указав пальцем в дверь, закричал:
– Федор Михайлович, уходите!
А Достоевский быстро повернулся, пошел к дверям и, уходя, посмотрел на Тургенева не только счастливым, а даже каким-то блаженным взглядом. – 'А ведь это я все изобрел-с, Иван Сергеевич, единственно из любви к вам и для вашего развлечения'.
Рассказывая об этом свидании, Тургенев заключал всегда с уверенностью, что, конечно, 'старый сатир' и ханжа все это… выдумал, да, вероятно, и про иеромонаха. Загадочная душа была у Достоевского» (Ясинский И. Роман моей жизни.
Книга воспоминаний. М., 1926. С. 126-169).
Хотя Ясинский дезавуирует свой рассказ не только тургеневским резюме, но преамбулой: 'И разве Достоевский убивал старух, чтобы описать преступление Раскольникова, или в самом деле насиловал крохотных девочек, чтобы выворотить наизнанку душу Ставрогина или Свидригайлова? В то время для этого достаточно было пройтись в Петербурге по Пассажу, где сводни открыто предлагали крошек' (Там же) – остается убеждение, что, несмотря на известное юродство Достоевского, рассказ его правдив.
В возбужденном состоянии Достоевский появлялся не только перед Тургеневым и не всегда вел разговоры на сексуальные темы. Н.Г. Чернышевский вспоминал, как однажды, вероятно во время очередного приступа болезни, он пришел в редакцию 'Современника' и потребовал от Николая Гавриловича убедить студентов прекратить поджоги в Петербурге. Другой эпизод описан Софьей Васильевной Ковалевской (1850-1891), не только великим математиком, но и мемуаристкой. Будучи в юном возрасте в гостях в салоне Корвин-Круковских, она услышала рассказ Достоевского о том, как много лет тому назад он после разгульной ночи, подстрекаемый пьяными товарищами, изнасиловал десятилетнюю девочку! Хозяйка дома лишь всплеснула руками и отчаянным голосом проговорила: 'Федор Михайлович! Помилосердуйте! Ведь дети тут' (Ковалевская С. Воспоминания детства. М., 1960. С. 107). Допустим, что это (насилие над ребенком) было навязчивой идеей больного мозга. К сожалению, уголовная статистика это подтверждает.
Отец Достоевского за изнасилование четырнадцатилетней девочки был зверски убит крестьянами – подробности омерзительны: в задний проход ему засунули бутылку и т. п. Известно, что семья Достоевских отказалась от уголовного разбирательства.
Митрополит Антоний (Храповицкий), автор книги 'Ф.М. Достоевский как проповедник возрождения', в статье, посвященной 50-летию со дня смерти писателя, обратил внимание на неубедительность мотивации убийства отца Смердяковым в романе 'Братья Карамазовы'. На двух с лишним страницах текста из шести дан анализ мотивации.
Отвлеченные рассуждения атеиста Ивана Федоровича о том, что 'все дозволено и преступления нет', по мнению митрополита Антония, были недостаточны для совершения убийства. Храповицкий в свое время общался с писателем Литвиным-Эфроном, выкрестом, принявшим впоследствии монашество. Литвин объяснил причину некой недоговоренности Достоевского тем, что под давлением редакторов – Победоносцева и Каткова – он вычеркнул из рукописи романа следующую подробность: Смердяков
