сила, которая бы пересилила русскую силу', вряд ли героическая смерть запорожца оправдала 'неуважение' чернобровых паненок, которые 'у самых алтарей не могли спастись': 'зажигал их Тарас вместе с алтарями'. Поэтому и смерть его – на костре, а не на плахе, как бы уравнивает атамана с жертвами разбоя, подчеркивая общую вину того 'закаливания', в котором 'не чуят' человечности и человечества' 8. В этом смысле, отрицательные черты евреев, в соответствии с мифологемами, не обосновывают их 'нелояльность' к обеим враждующим сторонам, наоборот, судя по Янкелю и его друзьям, в них, скорее, сказывается сочувствие угнетенным, нежели угнетателям.
Конечно, отсутствие положительного образа еврея в творчестве великих писателей – досадно, но, видимо, это – следствие исторически сложившихся представлений и мифологем, национально и религиозно окрашенных. Еврейская тема в творчестве Пушкина и Гоголя в достаточной степени свидетельствует о том, что их антисемитизм по своей природе был 'христианским', но ни в коем случае не националистическим или же политическим.
Появление образа еврея в произведениях русской литературы XIX в. на злободневную тему, конечно, влияло на резко отрицательные характеристики еврейских персонажей, однако они были ориентированы в той или иной степени на 'евангельские' аллюзии. Но отсутствие в образе еврея каких-либо общественно- политических дефиниций, обвинявших инородцев в антигосударственной или антипатриотической деятельности, требует осторожного обращения с понятием 'антисемит', иначе придется вообще всю европейскую культуру и всех ее творцов усадить на скамью подсудимых. Пользы от такой, 'лобовой', точки зрения быть не может.
Причинами 'аполитичности' евреев среди племен и народов было их положение, исторически связанное с экономическими инфраструктурами, а не с государственно-политическими институтами. Вместе с тем для любого националистического произведения противопоставленность положительного отрицательному на основе национальной принадлежности персонажей – исходна и окончательна9. Но являясь такой постулированной нормой шовинистических воззрений, подобная противопоставленность присутствует в качестве 'категорического императива' и, в силу этого обстоятельства, лишена какого бы то ни было индивидуально-оценочного параметра10.
Иначе обстоит дело в том случае, когда к 'категорическому императиву' добавляется конкретика 'государственно-политической' и 'историко-социальной' исключительности вневременндй вражды 'туземцев' и 'инородцев'. Следствием этого 'симбиоза' оказывается та, на самом деле 'зоологическая', ненависть к 'инородцам' (необязательно к евреям) со стороны 'туземцев', которая всегда рядится в одежды 'истории', религиозного фундаментализма, 'вечной истины' и объявляется, 'священной войной' добра и зла. Вот почему, какими отрицательными или положительными персонажами евреи бы ни являлись в тех или иных произведениях, сами по себе их образы еще не свидетельствуют ни об антисемитизме, ни о филосемитстве автора до тех пор, пока им не предъявлена историко-политическая вина в государственном неблагополучии. Все остальные свойства евреев, определенные на мифологемах или же на традиционных 'штампах', – вряд ли должны оцениваться как 'состав преступления', т.е. как антисемитизм. В противном случае за антисемитизмом закрепляется мистически однозначное значение той же самой, излюбленной антисемитами, идеи 'вневременной вражды', хотя бы и сионистски истолкованной.
'ИВАН ВЫЖИГИН' Ф.В. БУЛГАРИНА
Почти одновременно с 'доносами на всю Россию' Голицына и Магницкого, предостерегавшими правительство об опасности распространения идей масонства и пока еще в завуалированном виде приписывающими 'жидам' участие в масонском заговоре, в русской беллетристике появились и произведения, так или иначе касавшиеся 'тайн' масонства и еврейства.
Впервые в русском романе евреи и масоны встречаются в знаменитом произведении В.Т. Нарежного 'Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова'. Первые три части романа вышли в 1814 г. и тотчас же были изъяты из обращения. Еще дважды (в 1835 и в 1841 гг.) цензура запрещала это произведение. В чем же дело? В.Г. Белинский в статье 'Русская литература в 1841 г.' назвал Нарежного 'родоначальником' русских романистов XIX в. В нашем же плане необыкновенно интересно, что предшественник Гоголя оказался чуть ли не первым русским писателем-филосемитом, и это было одной (если не главной) причиной запрещения 'Жиль Блаза'. Цензор в 1841 г. писал: 'В целом романе все без исключения лица дворянского и высшего сословия описаны самыми черными красками; в противоположность им многие из простолюдинов, и в том числе жид Янька, отличаются честными и неукоризненными поступками10а'. Не надо преувеличивать степень авторского социального протеста – Нарежный беспощаден и к изображению простого народа – крестьянства, представители которого сплошь пьяницы, воры, лентяи, клятвопреступники, поджигатели и убийцы. И действительно, единственными достойными людьми являются евреи: шинкарь Янька Янькелевич и его племянник 'прекрасный Иосиф'. Одиозная антисемитская фигура шинкаря под пером Нарежного превращается в трагическую фигуру Вечного жида, гонимого, избитого, ограбленного крестьянами, которым он оказывал благодеяния. Такой образ в русской литературе не появится еще очень долго.
Что же касается масонства, то оно в романе представлено в карикатурном виде. Одному из героев романа предлагается вступить в тайный орден 'Общество благотворителей света', который 'несмысленная чернь' обзывает масонами. Вместе с тем – они просветители мира, друзья человечества и повелители мира, владеющие высокой таинственной мудростью, проникновением в замыслы европейских дворов, знающие намерения 'бояр' и 'весь ход подлунного мира'.
Надо сказать, что некоторые страницы романа Нарежного читал, без сомнения, с особым интересом Л. Толстой, ибо описания приема в ложу, равно как и насмешливое отношение к 'братьям', очень похоже обыграно обоими писателями, разделенными более чем полувеком.
В смысле совмещения еврейской и масонской тематики интересен почти забытый к 70-м годам XIX в. А.Ф. Вельтман, чей роман 'Странник' (1831), демонстрируя, пусть и поверхностное, однако вполне реальное знакомство с бытом молдавских евреев, тем не менее содержал мистико-масонскую атрибутику и романтически приподнятую манеру повествования11.
Извозчик Берка, сопутствующий главному герою в его 'странничестве' и поисках 'неведомой девы' (Софии), выполняет в романе двойную роль: с одной стороны, Берка – заурядный слуга, готовый или не готовый возить квартирмейстера в его переездах с места на место, а с другой – он владетель некоей мистической тайны и увлекает своего хозяина в 'таинственные миры'. О первом облике извозчика автор повествует с иронией и добродушием: 'Глубоко вздохнул я и проснулся. Смотрю. Где я? – лежу в фургоне, лошади, распряженные, спокойно едят сено. Вправо лес; влево… шум… уединенная корчма… Где же мой Берка? мошенник!
Иду в корчму – в корчме все пьяно!
И Берка пьян! Ну, как тут быть?!
Он Мордехея от Амана
Не мог, бездельник, отличить!
Подобный растах* не был в плане!
Вот я к жиду: 'Впряжешь ли кляч?'
Что ж жид в ответ? 'Ни, шабес, пане!'
*Растах – остановка в пути (примеч. изд.) 12.
