О, счастлив тот, кто не горяч!
Но если б и его заставить
В корчме с жидами шабаш править???
Я посмотрел бы!!!
Характерная деталь – повальное пьянство в корчме в общем-то евреев-трезвенников – приурочена Вельтманом к определенному событию: в праздник Пурим благочестивый еврей должен напиться так, чтобы не отличать проклятий Аману от благословений Мордехаю. Одно это уже свидетельствует о знании автором еврейских обычаев и еврейских праздников.
Особенно интересна 'мистическая глава' ССLХII. В ожидании 'приближения вещественного я' герой оказывается в неведомом мире, атрибутами которого, по всей видимости, должны были стать буквы древнееврейского алфавита, трактуемые в духе Каббалы, с которой Вельтман был безусловно знаком: 'Налево показались строения.
– Какое это селение? – спросил я у извозчика.
– Алеф! – отвечал он' 13
'Алеф' – первая буква (в астрологическом значении означает – мать), является мистическим синонимом: 'мир божественный' 14. Здесь, в этом таинственном мире, буквы древнееврейского алфавита оказываются рефреном мистических событий, одним из которых становится бракосочетание героя с девой (видимо, Софией. – С.Д.): «'Не смея поднять своих взоров, я заметил, что прекрасное юное создание показало мне рукою, чтоб я сел… Все молчали, взоры всех были обращены на меня… Нетерпение подействовало… 'Я не знаю, какое божество обратило на меня благосклонные взоры свои и доставило мне счастье быть здесь?' – произнес я тихо, обращаясь к молчаливой, прелестной деве. Она взглянула на меня нежно, и слово 'Алеф!' вырвалось со вздохом из уст ее. 'Алеф! Алеф!…' – раздалось по всей зале шепотом.
Холод ужаса пробежал по мне.
– Не понимаю таинственных слов, – продолжал я, – здесь все таинственно для меня; объясните мне или позвольте удалиться от этих очарований.
'Бэт!' – произнесла тихо девушка. 'Бэт! Бэт! Бэт!'- повторилось тихо тысячами голосов.
Я вскочил. 'Этого я не в состоянии вынести', – вскричал я.
'Гиммэль!' – вскричала девушка и бросилась в мои объятия. Я онемел.
'Гиммэль! Гиммэль! Гиммэль!' – раздалось громко по всей зале.
Вдруг явился старец в белой одежде; из-под двурогой шапки древних жрецов снежные власы покоились по плечам. Он подошел ко мне, взял мою руку, вложил в нее руку девы и начал произносить медленно: 'алеф, бэт, гиммэль, далэт, гэ, вув, зайн, хэт, тэт, йот, каф, ламэд, мэм, нун, самэх, айн, пэ, цадэ, куф, рэшь, шин, таф!'
Все присутствующие повторяли эти слова. Ужас обнял меня, в глазах темнело, день исчез, все покрылось тьмою. Рука девы холодела в руке моей…
– Уф! – вскричал я и проснулся…
– Боже мой! это все было во сне! – произнес я и вскочил с радостью, что отделался от алефа, бэта, гиммэля и от всех букв еврейской азбуки' 15.
Конечно, толкование этой главы может быть различным. Вместе с тем, критика встретила роман Вельтмана довольно благожелательно, а Белинский назвал даже включенную в роман поэму 'Эскандер' одним 'из драгоценнейших алмазов нашей литературы' 16. Сам Вельтман, посылая Пушкину свою книгу, подчеркивал, что по ней трудно понять, 'блуждал я или блудил' 17.
Совсем другим по смыслу и по тенденции было творчество Ф.В. Булгарина (1789-1859), который одним из первых русских литераторов выступил с осуждением российского еврейства как такового. В 1829 г. в Санкт-Петербурге был издан нравственно-сатирический роман 'Иван Выжигин', принесший автору славу 'первого прозаика' России.
Ф.В. Булгарин родился в польской семье и учился в привилегированном кадетском корпусе Петербурга, несмотря на то, что его отец (друг Костюшки) был сослан в Сибирь за убийство русского генерала. Поступив на военную службу, Булгарин участвовал в сражениях 1805-1807 гг., а затем дезертировал из русской армии и бежал в Варшаву, поступив офицером в польский легион, с которым участвовал в итальянской и испанской кампаниях. В 1812 г. польский легион вошел в состав корпуса Удино, действовавшего в Литве и Белоруссии. Как известно, после занятия Парижа в 1814 г. Александр I дал 'разрешение польским войскам, сражавшимся под знаменами Наполеона, возвратиться в Польшу, со своими командирами и со своими знаменами' 18. Среди 'реабилитированных' был и Ф.В. Булгарин (как ему удалось избежать расстрела за дезертирство из русской армии – осталось неизвестно). После кратковременного проживания в Варшаве он в 1820 г. переехал в Петербург на постоянное жительство.
По всей видимости, антиправительственные настроения в русском обществе сыграли немалую роль в том, что бывший дезертир, с оружием в руках воевавший против императорских войск, был с доверием принят оппозиционными кругами. Именно в это время Булгарин познакомился и сдружился с К. Рылеевым, А. Грибоедовым, В. Кюхельбекером и др. Напуганный репрессиями, казнями и ссылками, Булгарин после разгрома восстания декабристов стал негласным агентом III отделения, прикрыв свою осведомительскую деятельность службой в Министерстве просвещения на должности чиновника по особым поручениям. Однако уже в 1829 г. от бывших 'арзамазцев' Д.В. Дашкова и Д.Н. Блудова, ставших при Николае I министрами, Пушкин и его друзья узнали о работе Булгарина 'по совместительству' 19.
Приняв участие в издании журнала Н.И. Греча 'Сын Отечества', Булгарин вскоре добился признания в литературных кругах: очерки и статьи небесталанного журналиста вызывали постоянный интерес.
С 1825 г. он, совместно с Н.И. Гречем, стал издавать новую общерусскую коммерческую газету. Тираж газеты колебался от 4 до 10 тыс., свидетельствуя о невиданном успехе 'Северной пчелы', что позволило Булгарину стать 'диктатором' литературных вкусов. Ловкий делец буржуазного склада, хорошо знакомый с основами западноевропейского бизнеса, он ввел в русскую печать рекламу и стал фактическим 'отцом' русского газетного фельетона. Его газета с ярко выраженной казенно-патриотической ориентацией (негласным хозяином газеты считался управляющий III отделением Л.В. Дубельт20), несомненно, была 'рупором' правительства, а подчас 'доносительные' статьи редактора вызывали резкий отпор всех демократических и оппозиционных сил. Так, публикация булгаринского пасквиля на Пушкина, 'бросающего рифмами во все священное, чванящегося перед чернью вольнодумством, а тишком ползающего у ног сильных' ('Северная пчела' от 11 марта 1830 г.)21, вызвала у поэта резкую отповедь – сперва в фельетоне 'О записках Видока' (Литературная газета. 1830. № 20, отдел 'Смесь'), а затем в известной эпиграмме:
Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, -
И тут не вижу я стыда;
Будь жид – и это не беда:
Беда, что ты Видок Фиглярин.
К личному оскорблению, нанесенному Булгариным, примешивалась и острая обида: изданный в 1829 г. 'первым тиснением' роман 'Иван Выжигин' был повсеместно встречен похвалами, в то время как первые напечатанные опыты в прозе Пушкина остались почти без внимания. Именно этим обстоятельством, скорее всего, сопровождалось известное обвинение Пушкина в 'оборотливости Фаддея Венедиктовича': «Иван Выжигин' существовал еще только в воображении почтенного автора, а уже в 'Северном архиве', 'Северной пчеле' и 'Сыне Отечества' отзывались об нем с величайшею похвалою. Г-н Ансело в своем путешествии, возбудившем в Париже общее внимание, провозгласил сего еще не существовавшего 'Ивана Выжигина' лучшим из русских романов. Наконец 'Иван Выжигин' явился: и 'Сын Отечества', 'Северный архив' и 'Северная пчела' превознесли его до небес. Все кинулись его читать; многие прочли до конца…»22.
Более того, недовольство Пушкина ощущается и в частном письме жене от 8 декабря 1831 г.: 'Собирался я выехать в зимнем дилижансе, но мне объявили, что… должен я отправиться в летнем… и посадили в четвероместную карету вместе с двумя товарищами… Один из моих спутников был рижский купец, добрый немец, которого каждое утро душили мокроты и который на станции ровно час отхаркивался в углу. Другой мемельский жид, путешествующий на счет первого. Вообрази, какая веселая компания. Немец три раза в день и два раза в ночь аккуратно был пьян. Жид забавлял его во всю дорогу приятным разговором, например по-немецки рассказывал ему Iwan Wijiguin; (ganz charmant!). Я старался их не
