– Пожелаем,- сказали дети,- чтобы вам хорошо было. А мы уже дома.
– Дети,- сказал я с некоторым удивлением,-а как же я буду без вас?!
– Дорогу укажем, так и пойдете.
– Дети,- спросил я снова,- а как же собаки?
– Вы же ничего не хотите взять,- отвечали мне дети,- зачем вам опасаться собак?
– Да, но собаки не могут знать, что я ничего не возьму.
И дети сказали:
– Тогда, наверно, собаки возьмут вас.
Я отказался путешествовать один и просил найти мне проводника. Отвечали, что проводника нет, никто не идет в Кайшаури. Я согласен был ждать до утра. Наконец сказали, что есть проводник: он обедает, освободится через сорок минут.
Я ждал терпеливо. Наконец вышел мой спутник – с мешком на плече, девяти лет от роду и назвался Арчилом. Он шел в селение Сетури.
– Арчил,- сказал я,- дай я понесу твой мешок. Мне нетрудно, а тебе будет легче идти.
– Спасибо,- отвечал он,-но это не надо. Поручение имею доставить лук и, если вы понесете, как смогу сказать, что выполнил поручение?
– Арчил,- спросил я,- а как ты относишься к собакам?
– Никак,- отвечал он,- я еще маленький.
– А как же мне относиться?
– Не беспокойтесь,- отвечал он,- они сами к вам отнесутся.
Я поплелся за ним, почти совсем потеряв интерес к этой высокогорной прогулке.
Вдруг увидел я в стороне группу молодых колхозников, которые о чем-то живо беседовали. Я поклонился. Не буду уточнять, как я кланялся; у меня имеются основания подозревать, что я поклонился подобострастно. Один из юношей вышел ко мне на дорогу и поинтересовался, почему без пальто и без шляпы, с одной тростью в руках, я путешествую по этим местам, не заблудился ли, не нуждаюсь ли в помощи.
Я ответил, что по этим местам путешествовали в прошлом столетии Грибоедов, Пушкин и Лермонтов, что, занимаясь историей русской литературы и этой эпохой, я как историк и критик (я не стал говорить- «литературовед») счел долгом своим повторить их маршрут.
И вместо одобрения услышал:
– Да. К сожалению, наша критика иногда еще отстает от литературы и жизни. Давно бы надо было прийти… Хорошо,- продолжал он,- что трость захватили с собой, она вам поможет…
И он стал отбиваться дубиной от желто-белых чудовищ. Мохнатые, короткотелые, с обрезанными ушами, с черными словно сажей намазанными, физиономиями, с мелкими как у щук, зубами, с кривыми, как ятаганы, клыками, они хрипели, кидались, метались, внутри у них клокотало. Оскорбительно было слышать этот сиплый, надсадный лай, несовместимый с человеческим достоинством!
Наконец новый знакомец отбился от них и сказал:
– Должен расстаться с вами: в правление колхоза иду.
Я снова зашагал за Арчилом.
Завидев Кайшаури – цель недавних моих вожделений, но предвидя новые встречи с овчарками, я решил внести на обсуждение проект.
– Зачем нам идти в Кайшаури? – сказал я Арчилу.- Обойдем его стороною, подышим воздухом. Что мы там потеряли?
– В горах живем: неужели вам нашего воздуха не хватает? – резонно спросил Арчил.- А, кроме того, я никогда не прячусь и всегда хожу по дороге.
Мы вошли в Кайшаури. Гляжу: стоит машина совершенно того же цвета, как и та, в которой я приехал в Квешеты. Около машины тот же самый шофер…
– Я не стал ожидать у Крестовой,- заговорил он, отделяясь от машины и степенно выходя мне навстречу.- Узнал, что дорога плохая, но все же можно проехать, и прибыл сюда. А пока здесь стою, выяснил: вот в этом доме сто пятнадцать лет назад ночевал Лермонтов. Чайник у него с собой был, воду разогрел, пил чай, беседовал с товарищем. Это никто пока не знает, я первый открыл; так и напишите в вашей книге.
Спасибо Арчилу! В хорошее положение попал бы я, если бы обошел стороною это селение, оставив шофера с машиной в тылу!
Простились мы тут с милым моим провожатым и проехали за Крестовый перевал, где надо было еще уточнить подписи к уже разгаданным лермонтовским рисункам. А что означает подпись «Развалины на берегу Арагвы», так и осталось невыясненным.
Пришлось предпринять новую экспедицию в эти места. Приехали мы через несколько дней в Кумлисцихе – селение на склоне Гуд-горы на Военно-Грузинской дороге, вошли в дом, где разместилось правление колхоза. Оно как раз заседало: решался вопрос о перегоне баранты на зимние пастбища в Кизлярскую степь. Шофер мой, весьма увлеченный опознанием лермонтовских картинок, сказал председателю:
– Как погнать баранов на зимнее пастбище – это потом решите. Каждый год посылаете… А вот тут есть неотложный научный вопрос: ваши это места или не ваши? – спросил он, предъявляя рисунок и начиная сердиться.- Кто-то должен принять ответственность? Написано: Арагви. Ездим-ездим – нет желающих. Свои места должны знать? Хорошо посмотрите!
Наверно, в первый раз в истории литературной науки вопрос решался в такой обстановке. Члены правления рассмотрели рисунок, обменялись мнениями, и председатель сказал:
– Если ищете крепость и церковь, как здесь нарисовано,- нет у нас. Если место хотите видеть похожее – Нико пойдет, который ночью кооператив сторожит, и покажет. Это выше колхоза Ганиси.
Взяв с собой сторожа, поехали мы, петляя то влево, то вправо, все выше и выше, и добрались почти до Крестовой. Там, где в склоне горы образуется зеленая впадина, носящая наименование «Чертова долина», где лежат обломки гранитных скал, по преданию набросанные здесь из ревности разгневанным духом Гуда, полюбившим красавицу, жившую в этих местах,- мы остановились и закрыли машину. Тропинка повела нас в расселину между скалами, и по этой тропинке мы бросились бежать на дно двухверстной пропасти.
И пастырь нисходит к веселым долинам,
Где мчится Арагва в тенистых брегах.
Как серебряный ручей с нарисованными волнами, мчится на дне этой пропасти, вернее, хранит вид движения бесшумная, неподвижная Арагва; безлюдными кажутся крохотные макеты селений. Под ногами крутая тропа, справа скалистая стена, слева пусто, словно идешь в воздухе по крылу самолета.
Упираясь ногами в тропу, отдуваясь, откинувшись всем телом назад, работая на бегу локтями, жалея, что в теле нет тормоза, мы сбежали наконец в слышимый мир, на каменистое ложе пенистой, шумной Арагвы, к малолюдным осетинским селениям, обведенным оградами из плоских камней.
Впереди, у самой Арагвы, на том берегу – гора. Нет, не гора. Огромная глыба словно скатилась откуда- то к самой воде, легла здесь и поросла густой рощей. Осенняя расцветка листвы – розовая, ржавая, рыжая, желтая, золотая, багряная – так богата оттенками, что кажется, гору покрыли богатым цветистым ковром. И это особенно удивительно, потому что ущелье безлесно.
Форма горы отчасти напоминает колпак, каким покрывают домашние чайники: скаты крутые, а гребень длинный и узкий. На гребне – развалины крепости. Полезли наверх по обратному скату горы; он крут, но порос зеленой травой и опутан овечьими тропами; они тянутся одна над другой, эти узенькие террасы, в несколько сантиметров ширины. Хватаясь за землю руками, можно боком взобраться по ним.
Наверху – осыпь камней, остатки крепостной стены, основания башен, развалины церкви, ступени разрушенной лестницы, выходящей на этот зеленый склон. Стоит часовня без крыши, сложенная без раствора из плоского шифера и кое-где хранящая следы обмазки.
День ясный. На солнце греются змеи и с шорохом ускользают, заслышав шаги.
Отсюда тропинка ведет вниз – к селению Хатис-Сопели. Это несколько домиков с плоскими кровлями.
Мы спустились и вышли на русло Арагвы. Когда же отошли вниз по течению примерно полкилометра и я
