Двадцать две страницы. От начала до конца писаны рукою поэта. На обложке черной лентой бумаги заклеен какой-то текст, видимо посвящение. По этой рукописи Верещагина впервые напечатала поэму в 1857 году в Карлсруэ. А то бы мы даже не знали о ней.
…Отдельный листок. Почерк Лермонтова. Стихотворение… Ого! Неизвестное!
– Читайте!
Над первой строкой рукою Лермонтова выставлена помета: «1830 года в начале». Значит, это стихотворение пятнадцатилетнего Лермонтова. А как оно хорошо! Правда, в нем чувствуются отголоски пушкинского «Я помню чудное мгновенье», особенно в последних строках. И все же это юношеское создание вполне оригинальное и очень лермонтовское по духу. Сразу можно узнать: никогда не скажешь, что Пушкин!
Другой листок.
– Ира-а-акли Луарсабович, милий-милий,- обращается ко мне профессор Винклер.
– Слушаю, Мартин Эдуардович.
– Поглядите это стихотворение! Я сравнивал. Это немного другое.
Стихотворение известное – «Глядися чаще в зеркала». Тоже раннее. Тоже написанное в пятнадцать лет. Но здесь текст не совсем такой, какой печатается в собраниях сочинений. Есть отличия. А главное – посвящение: «С. С.-.ой». Кто такая?
Это удалось выяснить потом, уже по возвращении в Москву: Софья Сабурова, сестра одноклассника Лермонтова, ставшая вскоре одной из первейших красавиц Москвы, а в ту пору еще подросток. Лермонтов влюбился в нее двенадцати лет; три года страдал, несчастный!
А это что?… О, письмо Лермонтова! Вернее – письмо в письме. Это 1838 год. Лермонтов вернулся из ссылки за стихи на смерть Пушкина, живет в Петербурге и постоянно приходит к Столыпиным: они переехали из Москвы. С ними живет мать Верещагиной, сестра генеральши. Старуха села писать дочери в Штутгарт, сообщает ей петербургские новости. А тут пришел Лермонтов. Он давно не писал кузине. Старуха просит его написать хотя бы несколько слов. И, чтобы не откладывать это занятие, он берет у нее перо и в ее письме сочиняет стишок по-французски:
Право, я не нашел ничего другого, чтобы напомнить о себе и вымолить прощенье. Будьте счастливы. И не сердитесь па меня; завтра я приступлю к длиннейшему письму к Вам… Тетя вырывает у меня перо… ах!
Возле слов: «Преклоняю колена па этом месте» – нарисована крохотная коленопреклоненная фигурка с руками, воздетыми в мольбе.
Лермонтов возвращает перо. Старуха Верещагина сбоку приписывает: «Разгляди фигуру рисованную». И продолжает: «Не переменился ничего, сию минуту таскает и бесится с Николенькою Шан-Гирей».
А дальше рассказывает, что Лермонтов был на свадьбе «Кати Сушковой», которая вышла замуж за молодого дипломата Хвостова, родственника Елизаветы Алексеевны Арсеньевой. Молодые скоро уедут в Америку, Хвостов назначен поверенным в делах, 40 или 50 тысяч жалования. И учен. Только некрасив очень. Хвостов любит Катю шесть лет. А наш Миша говорит: «Нет, десять лет». (Миша лучше знает! –
Все эти реликвии: письмо, картина, рисунки, поэма, стихи – все становится теперь собственностью Советского государства, достоянием советской пауки!
Сверх того профессор Винклер передает в дар эскиз Репина к картине «Не ждали» и морской пейзаж Айвазовского.
СЮРПРИЗ
Когда все это было рассмотрено по второму и третьему разу и обговорено всесторонне и лермонтовские реликвии временно перешли со стола на дальний диван, профессор Винклер принес три небольших альбома и, положив их передо мною, сказал:
– Иха-а-акли Люахзабович, милий-милий, это – сюрхьприз! Это – не мои альбомы. Их владелец просил меня экспортировать – здесь есть манускрипты Пушкина? Или нет манускриптов Пушкина?
Русские старенькие альбомчики 30-х годов прошлого века… В каждом – закладки. «Черная шаль» Пушкина. Но рука – не его. И текст – как в полных собраниях,- никаких отличий от известного нет.
– К сожалению,- говорю я,- это не пушкинский почерк.
– О, владелец будет очень расстроен! А это?
– Тоже не пушкинский.
– Это нет тоже? Хозяин будет огорчен! И это?
– Этот текст тоже вписан сюда не Пушкиным…
