Списанные

рассказывала ему, что тут приключилось без него: у соседки слева из дома ушел десятилетний сын, поймали на вокзале, хотел сбежать к отцу в Петербург; соседке слева во время гипертонического криза вызвали скорую, мать к ней бегала откачивать, отпаивать таблетками, а скорая приехала на следующее утро, когда все уже было нормально; других историй здесь не происходило.

— Бедный ты мой, — сказала мать, глядя на него, подсела поближе и стала гладить его по голове.

Свиридов понял, что он не один на свете и что этого не изменит никакой список.

— Выкарабкаемся, мать, — сказал он.

— Бедный ты мой, — повторила она.

— Ну бедный. Это, может, и к лучшему. Зачем тебе другой?

— Незачем, незачем. Мой — самый лучший. Галчиха галчонку говорит — ты мой беленький, ежиха ежонку говорит — ты мой гладенький.

15

Господи, почему бы тебе не разомкнуть меня?

Ведь я знаю много всего.

Иди к цветку Виктории Регине, иди в простор, и передай привет от герцогини дель Аква-Тор…

Издевались над дешевой экзотикой, а почему? Что есть выше этих недоступных, прекрасных стран, мест, где мы не бывали, слов, которых не слышали.

Господи, почему бы тебе не отвлечь мое внимание от меня и от гнусных вещей, на которых я сосредоточен в последнее время?

Почему бы тебе не переключить меня на цветы, зеркальные водопады, гигантские древесные паразиты с гнилостным запахом, с названием Раффлезия Арнольди?

О сад, сад.

Господи, почему бы тебе не переориентировать меня с того, что я вижу и знаю, на то, что я помню неизвестно откуда, на твои, например, пустыни и закаты? В раннем детстве в журнале «Пиф» я видел такой закат: огромная пустыня и над ней полосатое небо. Так ли уж много на свете вещей, в которых я слышал отзвуки этой небывалой действительности?

Блещет вода в колодце чистом, как недра горна.
На раскаленном камне сохнут кофейные зерна.
Красные тени зноя косо плывут над садом
Свесив язык, пустыня загнанно дышит рядом.
Вечер картину зноя мягкою кистью смажет.
Ночь поперек порога сонной овчаркой ляжет.[1]

Почему бы тебе не направить мой взор на это?

На бесконечные торговые ряды, на безвестные города, на огромные пустые пространства, на то, о чем одна из самых странных твоих дочерей сказала: «На пустынном прилавке заката».

Как я знаю этот пустынный прилавок, закрывающийся рынок в портовом городе, где я чужак; где в последнем ряду, в последней лавке, в последний час меня ждет волшебная закономерность.

Почему тебе не кинуть мне хоть одну закономерность, чтобы я убедился в твоем присутствии. Почему ты подсовываешь мне одно взаимоисключающее, амбивалентное, толкуемое и так и сяк.

Почему ты не хочешь вернуть мне обещания моих первых дней, когда каждый закат между домами доказывал мне тебя.

Раскрой меня, Господи.

Я жду и жду: Господь меня раскроет,
как форточку в конторской духоте,
как заспанную книгу, столько лет
служившую подставкой для бегоний;
пробьет, как брешь
в задристанном невольниками трюме.

Спускайтесь вниз, цинготная шпана,
по сосенке отобранная с бору,
рябой фасолью сыпьтесь по канатам —
мою пробоину попробуйте заткнуть
мешками, досками, друг другом!

Я так хочу, чтоб он меня раскрыл
Своим шершавым устричным ножом.[2]

Раскрой меня, Господи, или я не знаю.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ СПИСОК БЛАГОДЕЯНИЙ

1

Переломным моментом в истории списка стало сентябрьское увольнение замминистра финансов Жухова, приглашенного на премьеру лично Ромой, поскольку именно Жухов устроил решающий четырехмиллионный транш, позволивший возобновить съемки. Он был на премьере и входил в список, о чем не знал никто, включая Жухова. Он узнал об этом случайно, от министра, впроброс, посмеялся и забыл, а на следующий день его уволили.

Как известно, правитель может столкнуться с реальностью лишь случайно, внезапно испытав на себе ужасы бесправия. После этого опыта он клянется все изменить, едва судьба забросит его обратно во власть, — но, оказавшись там, обещание немедленно забывает, ибо статус человека во власти перевешивает любой опыт, полученный за ее пределами. Человек, который переживает бесправие, и человек, чьим соизволением оно допускается, — две принципиально разные сущности, у них разный опыт, и при восстановлении статуса часть памяти стирается автоматически. Так же обстоит дело с воздыхателями, которых отбросили, простили и приблизили: плавая в счастье прощения, они и помыслить не могут, что предмет их обожании способен на жестокие поступки. Выбирая между памятью и осязаемой реальностью, любой выберет то, что осязаемей, а память сочтет аберрацией; вот почему любой Гарун-аль-Рашид по возвращении на трон первым делом уничтожает следы паломничества в народ.

С Жуховым бы, несомненно, так и случилось, — но возвращение во власть затягивалось, на работу не звали; увольнение объяснили предельно корректно — упраздняется все направление, которое он курировал, создается новое Федеральное агентство, там он, безусловно, получит одну из высших должностей… но все это, конечно, не утешало. Министр лично обещал Жухову разведать ситуацию со списком, но через три дня позвонил, сам изумленный, и сказал, что все засекречено, силовой блок, ничего не можем. Министр теперь разговаривал с Жуховым бегло и неприязненно, словно боясь заразиться, — и Жухов, понимавший, что к этому идет давно, вынужден был осознать вставший перед ним выбор. Либо он тихо ждет ареста, которого