сожгли, и теперь им остается одно: продолжать верить в чудо. Дальше были последние месяцы войны. Собственно говоря, войны уже не было. В Петербурге и в Москве почти полгода у власти стояли Советы, объявившие ее конец, мир без аннексий и контрибуций, однако до северного Междуречья столичные новости добирались долго, но вот дошли и сюда, и армия, как курица с насеста, снявшись с позиций, побросав окопы, той же дорогой, что пришла, двинулась в обратную сторону.
Хотя путь был знаком, а солдаты готовы идти круглые сутки, только бы скорее оказаться в России, дивизии двигались медленно, в нескончаемой толчее и неразберихе. Теряя людей, амуницию, оставляя - съев лошадей - артиллерию, бросая ее иногда целыми батареями вместе со снарядами и повозками, они, веря, что с войной и вправду покончено, уходили из этой чужой и чудовищно жаркой страны. Шли по путаным, прямо над обрывом прилепившимся к скалам тропам, которые здесь почему-то называли дорогами, переваливали одну горную цепь за другой и уже забывали, никак не могли понять, зачем, ради чего их сюда послали.
Они иногда высказывались на сей счет, и Шкловский их обильно цитировал, но Дусе реплики солдат казались не очень важным, потому что в нынешнем движении армии смысл, конечно же, был. Из-за того, что теперь все было правильно - они возвращались, - она целую главу прочитала безбоязненно, даже с энтузиазмом и неизвестно почему испугалась, только когда солдаты, оборванные и пьяные, безо всякого строя, вышли на берег пограничного Аракса и стали переходить мост.
Был ясный и нежаркий весенний день, в реке из-за тающего в горах снега было много воды, и оголодавшие пехотинцы динамитом глушили рыбу. Многие были уже на нашей стороне. Дорога, идущая по речной террасе, была здесь не в пример шире, вдобавок тут же, вплотную к скалам, была проложена однопутная железная дорога, почти до отказа забитая паровозами с вагонами. В сущности, из всей книги она читала первую мирную страницу и от этого, от того, что она была не такая, как другие, почувствовала опасность.
Еще не зная, чего и где бояться, Дуся вдруг начала догадываться, что то ли Шкловский, то ли отец Никодим, то ли они вместе на пару подготовили для нее ловушку, забросили крючок с наживкой, и лист, который она вот-вот перевернет, - обыкновенный манок. Потом Дуся до конца своих дней помнила, как ей хотелось тогда закрыть книгу, ни в коем случае ни сейчас, ни позже не читать ее дальше. Обычно в подобных случаях она себе верила, но здесь не удержалась. То, что пошло буквально через абзац, напрямую было адресовано ей.
Двое солдат по колено в воде с бурнусами, наполненными динамитными шашками, глушат рыбу. Ища уловистые ямы, они поднимаются все выше и выше вверх по течению. Красивой переливающейся на солнце форели много, и их товарищи, собирая добычу, весело смеются. Так они не спеша вдоль самого берега бредут по гальке, но за довольно высоким мысом долина разом схлопывается, в свою очередь река круто поворачивает и прижимается к дороге. Железнодорожная насыпь, раньше по задам огибавшая поля и селенья, теперь стиснутая горами, почти нависает над водой. Аракс сделался глубже, только над перекатами, как и раньше, видны буруны.
Запалив шнур, солдаты кидают в реку еще одну связку динамита. Для безопасности они делают длинный запал, и короткого приглушенного водой взрыва, после которого снова наступает тишина, приходится ждать почти минуту. Так же, вроде бы, было и в последний раз, но затем вместо тишины, прямо вслед за взрывом их шашек, там, где они стояли, и везде вокруг начинается какая-то бешеная канонада. Кто успел упасть, по привычке вжался в землю, в мелкую воду среди камней, а снаряды будто во время генерального наступления все рвутся и рвутся. Когда стрельба наконец начинает затихать, они для верности еще довольно долго выжидают, лишь затем уцелевшие в этом аду один за другим поднимаются. Оглушенные и контуженные, еще ничего не понимающие, они смотрят на искореженные рельсы, на ошметки вагонов со снарядами, сдетонировавшими от динамитных шашек, и на то, что осталось от большого сводного батальона, который, когда они глушили рыбу, маршировал вдоль железнодорожных путей и теперь полег почти полностью.
В сущности, Шкловский писал обычную картину войны, с затишьем между боями, перерывом, который давался людям, чтобы собрать и похоронить убитых. Непокалеченные, не говоря друг другу ни слова, оттаскивают на обочину, в тень от скалы, раненых, а дальше деловито, прилежно, как огурцы на огороде, начинают собирать оторванные и на полкилометра во все стороны разбросанные руки, ноги, головы. Они находят их в придорожных канавах и среди кустарника, выуживают из воды вместе с плывущей вверх брюхом рыбой и не спеша несут обратно на дорогу, где их товарищи столь же аккуратно, как и шел батальон - строем - выкладывают изувеченные тела.
Теперь, чтобы похоронить столько человеческого мяса, надо отрыть общую могилу, и трое солдат, ища для нее место, прощупывают штыковыми лопатами грунт. Слава Богу, здесь не один сплошной камень, кое-где пятнами попадается и земля, нанесенные рекой песок и глина. Самый удобный участок оказывается прямо под скалой, чуть поодаль от раненых; тут, оконтурив яму, они и начинают копать. Солдатский шанцевый инструмент - мелкий, сразу много земли им не захватишь, и работа идет медленно. Тем более что остальные и не думают к ним присоединяться. У них свое дело, со стороны очень напоминающее детскую игру. Что-то вроде сборки появившегося незадолго перед войной и быстро сделавшегося популярным конструктора немецкой фирмы “Шуко”. Может быть, решив, что иначе как в комплекте, то есть таким, каким родила тебя мать, каким ты жил и пошел на войну, солдата похоронить нельзя, они будто потерянные ходят с выуженной бог знает откуда головой, рукой или ногой, прикладывая, примеряя ее то к одному туловищу, то к другому. Иногда, не сойдясь, устало между собой спорят, коротко переругиваются.
Руки и ноги у всех похожи: от грязи, работы, солнца грубые, с потрескавшейся кожей ладони: мозолистые, разбитые сапогами ступни. Плохое подспорье и одежда, хотя сукно шинелей, сапожная кирза оказались куда прочнее людей. Однако кое-как их отличают и, после нескольких попыток, пристроив к нужному туловищу, идут за следующим человеческим огрызком. Как ни странно, работа движется довольно споро. То ли они просто приноровились, то ли и вправду за три года войны натренировались определять, чей это кусок, чтобы каждый получил свое. Все же ошибки случаются и для замыкавшего лежащий строй могучего капитана-артиллериста - на погонах уцелели звездочки - остаются лишь две маленькие и очень изящные руки - обе левые и обе явно не его.
Едва прочитав про капитанские погоны, Дуся сразу поняла, что безрукий артиллерист - ее муж князь Петр Игренев, однако, к своему удивлению, поначалу ничего не почувствовала. Хотя теперь она знала, как он погиб и где похоронен, в ней ничего не поменялось. Князь был из хорошей семьи, но гуляка и пьяница: он любил женщин, любил карты, любил кабаки и попойки, и с первого дня их совместной жизни ей казалось, что в этом огромном увальне ничего аристократического нет и в помине. Дуся хоть и родила от него двоих детей, но брак не был счастливым, она очень с ним страдала и не раз говорила подруге, что просто как к человеку никогда не была к мужу привязана. Для нее он во всех смыслах был слишком велик, шумен, напорист.
Ее даже не поразило, что получалось, что именно она виновница его смерти. Однажды, исповедуясь отцу Никодиму, она рассказала, что в шестнадцатом году, узнав, что у Петра роман с очередной медсестрой Марфо-Мариинского полевого госпиталя, она тоже завела любовника: стала встречаться с давним поклонником, братом подруги по гимназии. А дальше его дядя, военный министр Сухомлинов, чтобы Петр никому не досаждал, откомандировал Дусиного мужа с Западного фронта на Закавказский.
Впрочем, турецкое направление тогда считалось безопаснее германского, да и Петр, с детства увлекавшийся Востоком, сам трижды подавал на Высочайшее имя прошения о переводе на Кавказ. Но без Сухомлинова делу хода не давали, и она знала, что не дали бы, если бы не ее злосчастный роман. В общем, выходило, что, хотя Дуся и не желала ему зла, муж погиб из-за нее, из-за ее блуда. Однако Никодим, когда стал Дусю опекать, счел неверность меньшим грехом, чем проклятье сына, и для нее он тоже скукожился, отступил в тень.
Сейчас, читая о взрывающихся вагонах со снарядами, об этих безумных похоронах, она думала лишь о том, какая нелепая смерть выпала Петру - провоевать четыре года на передовой и погибнуть так глупо. И еще: что Никодим, похоже, недаром заложил именно страницу про Аракс. Наверное, ему перестало хватать в ней чувства вины. Какое-то время она, впрочем, довольно вяло, перебирала, тасовала обе мысли, а потом заснула.
Ночью ей приснилось, что она в Москве после ужина играет с детьми в гостиной, и тут неожиданный звонок в дверь. Она идет по коридору, открывает - на пороге небритый и нечесаный, в рваной грязной
