себе. Чтобы усилить ее, делали женскую работу и надевали женские одежды, по-женски в косы заплетали волосы и даже имели официальных “мужей”-мужчин. Когда же камлали, не только спереди на одежду нашивали изображавшие груди выпуклые металлические круги, но и меняли на женский свой голос.
Мы много говорили об одеянии шаманов, которое, как известно, все - от цвета ниток, пошедших на бахрому, до последней клеточки орнамента - полно смысла и есть точная модель Вселенной. Верхний мир с обитающим там правителем неба и добрыми духами, которым молятся о деторождении и приплоде скота, духами, которые не приемлют кровавых жертв, справедливы и милосердны; нижний мир, где живут злые духи и духи умерших - эти, кроме прочего, обидчивы и капризны, им может не понравиться даже поза человека при камлании; они не любят громкую речь, резкие движения, вообще с ними лучше вести себя как можно тише; наконец, средний мир - место обитания человека от рождения до смерти, место его трудов, место радости и горя. Именно отсюда, когда приходится особенно тяжело, когда обрушиваются болезни, голод, другие беды, человек и взывает о помощи.
Но одежда - не только карта мироздания, она родной дом для духов, которые согласились быть помощниками нашего шамана. То же самое и бубен - отнюдь не простое подобие барабана, а некий совершенный аппарат, позволяющий путешествовать по всему космосу, достигать отдаленнейших его уголков. Одновременно он и оружие для борьбы со злыми духами. От энцев я знал, что с бубном могут камлать только шаманы высоких степеней, прочим для отпугивания нечисти разрешено использовать только колотушки (орбу) да веники.
Полтора года, с перерывом на мой полевой сезон, никуда не спеша и без особых страстей, мы перебирали тему за темой. Я привык, притерпелся к такому темпу, такому направлению наших разговоров и будто не замечал, что Никодим угасает. Но он умирал, шаг за шагом уходил, и помочь ему нам было уже нечем. За пять дней до смерти Никодим попросил привести к нему Дусю. Она, естественно, не могла его исповедать, отпустить грехи, но этого он и не ждал. Если что и хотел, то покаяться напоследок, уравнять Дусю и себя, открыться ей, как когда-то была открыта ему она сама. Разговор вышел долгий - почти пять часов - комканый и для обоих тяжелый.
Никодим был изнурен болезнью, изможден, и дважды, чтобы набраться сил и продолжить, ему требовался отдых, хотя бы небольшой перерыв. Кроме того, он явно нервничал, даже мне показалось, Дусю боялся. Но бояться было нечего: слишком много прошло времени, в сущности, вся жизнь, что бы то ни было исправлять было поздно. Раньше - другое дело, а сейчас люди, о которых он говорил, давно были в земле и их судьбы зависели уже только от Господа.
Он рассказывал Дусе о ее близких, о тех, кого она любила, рассказывал важные, часто решающие вещи, а я видел, что она думает одно: зачем мне это теперь? С тоской пытается прикинуть, сколько из того, что она считала хорошим и правильным, любила про себя повторять, вспоминать, погублено на корню и никогда не оправится. Впрочем, она понимала и Никодима - лечь в могилу, уйти, не покаявшись перед Богом и перед людьми, он тоже не мог.
Доставив Дусю в Снегири, я не стал снимать пальто; чтобы им не мешать, хотел пойти прогуляться по поселку, но Никодим меня остановил, в итоге получилось, что исповедовался он нам обоим. По словам батюшки выходило, что примерно с зимы нового двадцатого года он начинает думать, что ни церковь, ни белые, ни красные, лишь дети, они одни, могут спасти погрязший в грехах и ненависти мир. Все остальное спасовало перед злом, и рассчитывать больше не на кого.
Неделя за неделей, почти круглый день проводя на Хитровом рынке, бывало и ночуя там, он очень продвинулся в собирании детских молитв-считалок, верил, что скоро их должно хватить на полную литургию, с которой и начнется спасение. Однако на Пасху работу пришлось прервать. Сразу после Благовещения, когда белые уже отступали на всех фронтах, он вместе с одиннадцатью другими монахами Высоко- Петровского монастыря был арестован. Следствия, в сущности, не было, троих расстреляли, а он, Никодим, струсил и в обмен на свободу дал подписку о сотрудничестве. Впрочем, в Москве до Троицы его не трогали и никто ничего особенного от него не хотел. Он, что называется, был “спящим агентом”.
Похоже, чекисты твердо рассчитывали, что Никодим - монах с юности, вдобавок из потомственной священнической семьи - быстро выдвинется и в епископате у них будет еще один свой человек. По тем временам возможности для этого были. Но здесь, объяснял нам Никодим, ему удалось устоять. Понимая, к чему клонится дело, и страшась греха, он и тогда, и позже, сколько его ни подталкивали, с Божьей помощью, не соблазнился, как жил, так, надо думать, и умрет простым монахом. “Вообще же, - с печалью подвел он итог, - прочности во мне было немного”.
Наконец в ЧК поняли, что о Никодимовом епископстве можно забыть, и огорчились. Теперь его вызывали на Лубянку чуть не через день. Личный куратор Никодима и один из руководителей отдела, который ведал церковью, Грошев прямо лютовал: впав в раж, орал, крыл матом, грозил новым арестом. Оправдываясь, юля, Никодим как-то раз случайно упомянул про детей - получается, что вслед за братией заложил и их.
К его удивлению,
Но если говорить о колчаковцах, рассказывал дальше Никодим, на КВЖД он ездил, в сущности, зря, зато немало нового узнал об одном из Дусиных родственников. Потому сюда, в Снегири, сегодня ее и позвал. В смысле времени, продолжал Никодим, командировка вышла необременительная: слежка за колчаковцами в день брала час, от силы два, благодаря чему он и с детьми продвигался в Хабаровске неплохо. По Сибири и Дальнему Востоку тогда скиталась целая орда шпаны, материала было море.
Задания, что давала Москва, поначалу сплошь были разовые, и Никодим, понимая, что к нему присматриваются, проверяют, старался выполнять их добросовестно. “Вообще, - подчеркнул он, обращаясь к Дусе, - ты должна знать, что на ЧК я работал честно, без скидок”. Очевидно, порядочность Никодима оценили и через месяц предложили сосредоточиться на поисках, как ему дали понять, “серьезного” человека. Все, что о нем было известно “органам”, - подпольная кличка “Илья” да цель - собрать из отколовшихся, отпавших от Колчака отрядов офицеров и казаков православную крестоносную дружину и вновь идти на Москву.
Едва была упомянута крестоносная дружина, Дуся сразу поняла, что дальше речь пойдет о ее брате, о Паше. Паша был младше сестры на четыре года, и в семье был его культ. Он был умен, поэтичен, изящен, отлично музицировал, вдобавок в нем с первого года жизни обнаружилась редкая мягкость. И Дуся, тяжело переживавшая беременность матери - она отчаянно боялась, что теперь будет забыта - едва стало ясно, какой у нее растет брат, страстно в него влюбилась. Часами с Пашей играла, требовала, чтобы именно ей давали его купать, читать на ночь сказку. И вот этот прелестный мальчик, который уже в пятнадцать лет пользовался немалым успехом у женщин (она не раз ловила, как они на него смотрели), вдруг, не успев окончить второй курс университета, заговорил о постриге.
В те годы, сколь бы тесно они ни были связаны с церковью, о подобном будущем ни для себя, ни для кого из близких она даже не задумывалась. По тогдашним обстоятельствам уход в монастырь казался ей вообще невозможным. Брат был очень деликатен, раним, ни жесткости, ни фанатизма в нем не было напрочь, а монашеская жизнь, как Дуся ее понимала, именно твердости от человека и требовала. Последний довод она ему не раз предъявляла, но здесь он со своей обычной виноватой улыбкой объяснял, что хорошо понимает, что поначалу ему будет трудно, тем не менее другого пути для себя не видит.
Она - впрочем, и мать тоже - буквально валялась у него в ногах, пыталась отговорить, хотя бы убедить подождать - думала, он влюбится и забудет о монашестве, но все было безуспешно, пока однажды Дуся не вспомнила слова, которые Амвросий не раз говорил по поводу Никодима. Теперь она повторяла Паше, что ему еще рано бежать от мира. Старцы, которых они оба чтят, прежде чем уйти в монастырь, повидали много и всякого; благодаря этому они понимали людей, которые продолжали обычную жизнь, могли им помочь. А что пришедшим к нему скажет он, если ни о ком и ничего не знает? Похоже, слова Амвросия на Пашу подействовали. Сам переговорив с преподобным, он сказал матери, что решил отложить постриг на пять лет.
Давно шла Гражданская война. Сначала Паша хотел ехать на юг и там присоединиться к Добровольческой армии, но пробраться в Крым возможности не было, поезда же в Сибирь, где продолжал
