воевать Колчак, по непонятной причине еще ходили.
Письма от Паши из Иркутска, Читы, Хабаровска они получали до лета двадцать первого года, хотя и нерегулярно, обычно с оказией, а потом связь прервалась. Все же еще в октябре они с матерью надеялись, что он жив и вот-вот объявится. Тем более что до Москвы доходили слухи: то, что его видели в Харбине на КВЖД, то, что он в Бирме у англичан управляет чайной плантацией. В конце концов Дуся, которая считала, что именно она, отговорив от пострига, Пашу и погубила, не выдержала. В ноябре двадцать первого года, оставив сына на рыдающую мать, она вслед за братом едет на Дальний Восток.
В Хабаровске, продолжал Никодим, он дважды вроде бы выходил на явки “Ильи”, но оба раза прокалывался. Потом краем до “органов” дошел слух, что “Илья” уехал куда-то на Запад. Ища иголку в стоге сена, Никодим полгода колесил по Дальнему Востоку и Сибири, пытался связать концы, но без наводок ничего не получалось. И вот, когда он уже отчаялся, Москва приказывает ему срочно возвратиться в Хабаровск: по агентурным данным, не сегодня-завтра в городе должна появиться связная этого “Ильи”. Шанс, что она выведет их куда надо, редкий.
Так что чуда, объяснял он Дусе, не было - ни большого, ни малого. Как ему было не наткнуться на нее, замерзающую на улице, коли прежде он пять часов, будто хороший филер, шел за ней по пятам. К тому времени Никодиму давно было ясно, что “Илья” - Дусин брат Паша, но знает она о нем еще меньше его, подобно самому Никодиму, ищет “Илью” вслепую. И он, когда отвел ее на конспиративную квартиру, хоть и нарушил служебную инструкцию, вины за собой не чувствовал. “А может, и было, - вдруг вернулся он к чуду, - а то выходит больно витиевато: что Господь, что ЧК в унисон поручают мне одну и ту же душу”.
Двумя неделями раньше на городском железнодорожном вокзале, продолжал рассказывать Никодим, он, разыскивая по приметам нужную даму, конечно, обомлел, обнаружив в ней свою духовную дочь, но, насколько помнит, особенных мук не испытал, был тогда уверен, что разницы нет - дети всех спасут и все спишут. И за Шкловского ему не стыдно. Он еще в Москве, прочитав его воспоминания о Закавказском фронте, надо признаться, замечательные, понял, что среди прочих речь в книге идет и о смерти Дусиного мужа. Но сказать не сказал, решил на всякий случай попридержать. И вот в Хабаровске, когда ему кровь из носу понадобилась помощница для “детской литургики”, а на ее лице ничего, кроме безразличия, не выразилось, хочешь не хочешь пришлось пустить Шкловского в ход.
Из Хабаровска Никодим выехал седьмого марта двадцать второго года. У него уже была договоренность со своим местным куратором, а заодно и директором недавно образованной в городе коммуны имени Брешко-Брешковской насчет Дуси, и по сему поводу он не волновался. По новым донесениям, “Илью” несколько раз видели в Томске, и Москва, не зная, как далеко зашло предприятие, заметно нервничала, требовала от тамошнего ЧК срочных сообщений. Для этого Томску был необходим Никодим.
Церковные каналы, которыми он пользовался, отлично действовали и в Сибири. Благодаря им он, не вызывая и тени подозрений, попадал в дома, куда любому другому вход был заказан. Связи Никодима были неоценимым преимуществом: именно они позволили ему за неполную неделю обследовать с полдюжины явок в промышленных слободах на окраинах города. На одной из них в покосившейся, продуваемой всеми ветрами халупе он и обнаружил “Илью”. Успех, однако, был случайным. Дело в том, что “Илья” - прирожденный конспиратор - больше чем на двое суток нигде не задерживался, он и из Томска давно бы уехал, если б не тиф. Никодим нашел его на полу - по-видимому, он упал, пытаясь встать с кровати - совершенно беспомощного и с температурой за сорок. Нашел и, будто оправдываясь, объяснял он Дусе, волей-неволей стал ухаживать. Болезнь протекала тяжело, пять дней “Илья” вообще не приходил в сознание, только бредил, заплетающимся языком моля Господа дать ему силы выздороветь и окончить начатое.
Потом “Илья” вроде бы пошел на поправку, еще лежал в лежку, даже не мог дойти до рукомойника, но теперь хоть понемногу ел. Однако или болезнь отступила на время, или у него был другой тиф, не брюшной, а возвратный, во всяком случае, через неделю температура снова поползла вверх, и со вторым кругом “Илья” уже не справился. Тем не менее за десять дней, что он был в сознании, они немало о чем успели переговорить. “В сущности, - продолжал Никодим, - мы хотели одного: помочь людям, спасти их, правда, пути выбрали разные”.
Все, что ей рассказывалось, Дуся слушала спокойно, возможно, Никодим готовился к другому или просто стал уставать, но дальше он говорил более рвано. Оснований не доверять Никодиму у “Ильи” не было, он только раз подивился судьбе, которая к нему, умиравшему в Томске, привела любимого духовника сестры. Впрочем, перемешавшая всех и вся Гражданская война любила выкидывать фокусы, и позднее он к этой теме не возвращался. Имен людей, с которыми был связан, “Илья” также не называл, да Никодим ни о ком и не спрашивал.
Вообще же держался “Илья” откровенно, и Никодим быстро понял, что никакого нового крестового похода против большевиков - головной боли чекистов - Илья не организовывал и организовывать не собирался. В агентурные данные ЧК вкралась то ли ошибка, то ли опечатка, история, в сущности, не стоила и выеденного яйца. С самого начала целью “Ильи” был не крестовый поход, а крестный ход офицеров и казаков, то есть людей, виновных в смертном грехе - пролитии братской христианской крови. С иконами и свечами, главное же, с покаянием и молитвой на устах они должны были из Сибири пешком идти к Москве. Он думал о множестве подобных крестных ходов, составившихся из тех, кто убивал в недавней Гражданской войне, неважно, за кого они сражались - за красных, белых, зеленых, - крестных ходов со всех концов России, идущих к Москве, чтобы здесь, под стенами Кремля, испросить у бывшего врага прощения и примириться с ним. Впрочем, и с крестным ходом у него ничего не получалось, он, как один приехал в Сибирь, так один-одинешенек и умирал.
Словно оправдываясь, “Илья” говорил, что понимает, что народ сейчас ему не поднять. Много раз повторял, что с кем бы ни встречался, люди безмерно устали, хотят или уехать, бежать, или где-нибудь спрятаться, затаиться. Боятся, что все опять кончится стрельбой. А стрелять они больше не хотят ни в кого и никогда. И добавил как-то, что отец Амвросий, с которым они оба благодаря ей, Дусе, были знакомы, давно это знал. Когда “Илья” перед отъездом из Москвы был у него и просил благословения, дать его наотрез отказался. О большевиках же сказал, что сей бес изгоняется не силой и не сообща, а самостоятельно - постом и молитвой каждой отдельной души.
Разговор с Амвросием его очень удручал, он возвращался к нему и возвращался, похоже, даже считал, что человеческая усталость, на которую раньше ссылался, - ерунда, обыкновенная отговорка, настоящая причина в том, что люди чувствуют, что с ним нет благословения.
Рассказ Никодима о беспризорниках “Илья” встретил равнодушно. Сколько Никодим ни доказывал ему, что именно они, несчастные и исстрадавшиеся, приняли на себя зло мира, они одни сохранили связь с Господом и могут быть предстоятелями рода человеческого, он лишь отмахивался. “Но, наверное, продолжал Никодим, однажды я его допек, и тогда - разговор был дня за три до рецидива болезни - он сказал несколько вещей, которые, хоть они и ересь, я помню до сего дня. “Илья” утверждал, что человек здесь, на земле, живет так, будто не он создан по образу и подобию Божьему, а сам изваял Господа в соответствии со своей испоганенной грехом природой. Словно вторя одному моему соседу по бараку в Абаканлаге, “Илья” думал, что все зло, все смерти и казни, которые есть в Писании - наше человеческое зло и к Богу оно не имеет никакого отношения. В частности, говорил это и про Египет, а когда я напомнил, что Господь сказал про Себя: “…ожесточу сердце фараоново, и явлю множество знамений Моих и чудес Моих в земле Египетской” (Исх. 7, 3), ответил, что “ожесточение сердца” - то же рабство, та же неволя, что фараон наложил на избранный народ Божий, и она просто, как верный пес, вернулась к своему хозяину.
Он не верил в воды, которые в день суда поглотили человеческий род и по которым плавал Ковчег; по словам “Ильи” выходило, что перед потопом сами люди денно и нощно наполняли землю грехами, пока Господь, отчаявшись, не махнул рукой на Адамово племя и не дал ему захлебнуться в собственном зле. Теперь же, когда Господь поклялся, что потопа на земле больше не будет, мы совсем распоясались. Убийствам, ненависти, жадности - словом, мыслимым и немыслимым грехам нет ни предела, ни конца, а Он, будто терпеливая нянька, все снисходит, снисходит к человеческим мольбам. Верит нашим лживым раскаяньям и, простив, каждому вытирает слезы. Лучше мы от этого не делаемся.
Что касается детей, продолжал “Илья”, то они нам не указ. Не имея сил больше терпеть зло, Господь сотворяет чудо, и от нас, с ног до головы погрязших в смертных грехах, рождаются чистые, непорочные души. К сожалению, и они, заматерев, начинают творить зло - так велика его прелесть. Еще хуже, что,
