улеглась, но ударила напоследок, будто напоминая, что она еще вернется. Ванная снова приобрела обычные очертания. Та ванная, в которой он лежал — с джакузи. Или с сауной? Во всяком случае, там был телевизор, и когда старик включил его, по всем каналам играли гимны и песни в честь короля и нарядные журналисты рассказывали о детской процессии.
Теперь старик снова был в гостиной. Солнце огромным фонарем висело на небе, освещая все вокруг. Старик знал, что ему с его куриной слепотой не стоит смотреть на этот свет, иначе можно не заметить русских снайперов, ползущих по снегу нейтральной полосы.
— Я его вижу, — прошептал Даниель. — Тридцать градусов, на балконе, прямо за мертвым деревом.
За деревом? Но ведь здесь, на изрытой бомбами земле, не было никаких деревьев.
Наследник вышел на балкон, но ничего не говорит.
— Он ушел! — с досадой бросил кто-то. Похоже, Синдре Фёуке.
— Ну уж нет, — ответил Даниель. — Ни один большевистский дьявол не улизнет отсюда.
— Он знает, что мы его увидели, и залег в траншею.
— Ну уж нет, — повторил Даниель.
Старик положил винтовку на край рамы. Чтобы открыть это окно, ему пришлось выкрутить винты — иначе окно полностью не открывалось. Что там говорила ему девушка за стойкой? Что это нужно, чтобы у гостей «не возникло разных глупых мыслей». Старик посмотрел в прицел. Люди внизу казались такими маленькими. Он выставил расстояние. Четыреста метров. Когда стреляешь сверху вниз, надо принимать во внимание, что тяжесть пули меняет траекторию ее полета. Но Даниель это знал. Даниель знал все.
Старик посмотрел на часы. Без четверти одиннадцать. Пора. Он прислонился щекой к тяжелому холодному прикладу, левой рукой перехватил ложе винтовки. Снова слегка прищурил левый глаз. Весь прицел заполнила балюстрада балкона. Потом черные фраки и цилиндры. Старик нашел нужное лицо. Как оно было похоже на то, молодое лицо в сорок пятом!
— Ну уж нет, — повторял Даниель все тише и тише, все пытаясь прицелиться. Вскоре слова облачками пара вовсе перестали выходить у него изо рта.
Перед балконом расплывался дуб, тыча в небо черными пальцами. На одну из ветвей села птица. Прямо на линии прицела. Старик занервничал. Ее же там не было. Скоро она опять улетит. Он выпустил из рук винтовку и еще раз набрал воздуху в саднящие легкие.
Хррр… хррр…
Харри ударил по рулю и повернул ключ зажигания снова.
Хррр… хррр…
— Да заводись ты, развалюха старая! А то завтра будешь на свалке!
«Форд» взревел и, выбрасывая из-под колес траву и землю, рванул вперед. Харри круто повернул у пруда. Ребята, спокойно сидевшие на земле, с громкими криками вскочили на ноги, подхватив бутылки с пивом. Харри ехал к гостинице. Заслышав неистовый рев мотора на первой передаче и непрекращающиеся гудки клаксона, людская масса рассыпалась, освобождая Харри путь. Внезапно рядом с детским садом в самом конце парка из-за дерева появилась детская коляска. Харри резко повернул влево и едва не въехал в ограду оранжереи. Автомобиль съехал на Вергеланнсвейен и оказался прямо перед украшенным норвежскими флагами и березовыми листьями такси, — таксист едва успел затормозить, Харри поддал газу и, маневрируя между встречными машинами, помчался на Хольбергсгате.
Остановив «форд» перед вращающейся дверью, Харри выпрыгнул из машины и кинулся в отель. Когда он ворвался в людный холл, посетители на секунду притихли, ожидая, что сейчас произойдет что- нибудь необычное. Но нет, это был всего лишь мужчина, выпивший слишком много в День Конституции, — такое они уже видали. И холл снова заполнился ровным гулом. Харри подошел к одной из этих идиотских стоек-«островков».
— Мы рады вас приветствовать этим утром, — услышал Харри женский голос.
Дежурный администратор, девушка с высокими бровями и светлыми, похожими на парик кудерками, смерила его взглядом с головы до ног. Харри посмотрел на значок у нее на груди.
— Бетти Андресен, сейчас я буду говорить вполне серьезно, так что слушайте внимательно. Я из полиции. В вашей гостинице — человек, готовящий покушение.
Бетти Андресен посмотрела на этого высокого, небрежно одетого мужчину с красными глазами, по которым сразу было видно, что он пьян, или сошел с ума, или и то и другое. Она внимательно изучила предъявленное им удостоверение. Потом снова посмотрела на полицейского.
— Как его зовут? — наконец спросила она.
— Синдре Фёуке.
Ее пальцы пробежали по клавиатуре.
— К сожалению, в нашем отеле не останавливался никто с таким именем.
— Черт! Тогда наберите: «Гюдбранн Юхансен».
— Никакого Гюдбранна Юхансена тоже нет, господин Холе. Может быть, вам нужна другая гостиница?
— Нет! Он здесь, он сейчас в своем номере.
— Так вы с ним говорили?
— Нет, нет, я… это долго объяснять. — Харри провел рукой по лицу. — Так, так, так… Надо подумать… Ему нужен номер на верхнем этаже… Сколько у вас в гостинице этажей?
— Двадцать два.
— А сколько людей живут выше десятого этажа?
— Боюсь, что очень много.
Харри потряс кулаками в воздухе и посмотрел на администратора.
— Ну, конечно, — прошептал он. — Это дело рук Даниеля.
— Простите?
— Поищите в списке Даниеля Гюдесона.
А что будет потом? Этого старик не знал, «потом» для него не существовало. Во всяком случае, до нынешнего момента он об этом не задумывался. На подоконнике стояло четыре патрона. Темное золото гильз сверкало на солнце.
Старик снова посмотрел в прицел. Птица еще не улетела. Он узнал ее по ржаво-красному пятну на горле. Его тезка. Он направил прицел в толпу. Посмотрел на людей, стоящих у заграждений. И вдруг — знакомое лицо. Неужели?.. Он настроил резкость. Да, вне сомнения, это Ракель. Но что она делает на Дворцовой площади? А вот и Олег. Кажется, он только что выбежал из детской процессии. Ракель взяла его на руки. Ракель сильная. У нее сильные руки. Как у матери. Вот они пошли к караульному помещению. Ракель посмотрела на часы. Она как будто ждет кого-то. На Олеге та самая куртка, которую он подарил ему на Рождество. «Дедова куртка», так они ее прозвали. Кажется, мальчик уже из нее вырос.
Старик тихо рассмеялся. Значит, осенью надо будет подарить ему новую.
Боли вернулись — на этот раз без предупреждения. Старик скорчился, беспомощно хватаясь за воздух.
Вспышка озарила окоп, и он увидел бледные лица других солдат и их тени, что, казалось, ползли к нему по стенам окопа.
Стало темно, и старик почувствовал, что стоит ему провалиться в эту тьму, и боли отступят. Винтовка упала на пол, насквозь потная рубашка липла к телу.
Старик выпрямился и снова положил винтовку на подоконник. Птица улетела. Он снова прицелился.
В прицеле снова показалось это лицо. Обычное мальчишеское лицо. Мальчик уже свое отучился. А Олегу надо учиться. Это последнее, что старик сказал Ракели. Это было последнее, что он сказал сам себе перед тем, как застрелить Браннхёуга. В тот день, когда заехал на Холменколлвейен за книгами, Ракели дома не было, так что старик открыл дверь своим ключом, вошел и случайно увидел на столе конверт. В конверте было письмо на бланке российского посольства. Прочитав и отложив его в сторону, старик посмотрел в окно. В саду еще кое-где лежал снег, уцелевший после весеннего ливня, — предсмертная агония зимы. Старик принялся один за другим открывать ящики стола. В них были еще письма: на бланках норвежского посольства, на обычной бумаге, на салфетках и вырванных из блокнота листках. И всюду
