— Да?
Он подался вперед. Она хотела продолжить, сказать, что хочет быть свободной, но что-то остановило ее. И через секунду она поняла что. Это все ложь. Ложь, что она хочет быть свободной; ложь, что она не знает, что чувствует к ней Урия; ложь, что человек должен смиряться со всем и жить дальше; все это — ложь. Она прикусила нижнюю губу, потому что почувствовала, что та начинает дрожать.
Эпизод 24
Стадион Бишлет, канун Нового 2000 года
Было двенадцать часов, когда Харри Холе вышел из трамвая у гостиницы «Рэдиссон САС» на Хольбергсгате, отметив, что низкое утреннее солнце сверкнуло в окнах здания Государственной больницы и снова скрылось за облаками. Он в последний раз заходил в свой кабинет. Чтобы в последний раз навести порядок, проверить, все ли он взял с собой, — так он говорил сам себе. Но все его немногочисленные личные вещи уже лежали в пластиковом пакете, который он унес домой еще вчера. В коридорах было пусто. Все, кроме дежурных, готовились дома к последнему празднику тысячелетия. Со спинки стула свисал серпантин — напоминание о вчерашнем прощальном вечере, естественно, организованном Эллен. Сухое заключительное слово Бьярне Мёллера не очень-то подходило к голубым воздушным шарикам и торту со свечами, но этой короткой речи вполне хватило. Вероятно, начальник боялся оказаться напыщенным или сентиментальным. И Харри отдавал себе отчет, что никогда не ощущал большей неловкости, чем в тот момент, когда Мёллер поздравлял его с новым назначением и пожелал ему успеха в СБП. И даже саркастическая улыбочка Тома Волера, и понимающее покачивание головами в задних рядах не могли ничего добавить к его унижению.
В этот раз он пришел в кабинет, просто чтоб посидеть здесь в последний раз, на этом старом скрипучем стуле, в этой комнате, где он провел почти семь лет. От этой мысли Харри вздрогнул. Вся эта сентиментальность только снова напоминала ему о том, что он стареет.
Харри прошел по Хольбергсгате, потом свернул налево, на Софиесгате. Большинство домов на этой узкой улочке в начале столетия были домами рабочих. Долгие годы их не ремонтировали. Но после того, как цены на жилье подскочили так, что небогатым молодым семьям, у которых не хватало средств, чтобы жить на Майорстуа, пришлось переехать сюда, этот район немного облагородился. Теперь фасады были приведены в порядок. У всех домов, кроме одного — дома номер восемь. Дома Харри. Самого Харри это нисколько не беспокоило.
Он закрыл входную дверь на ключ и открыл почтовый ящик внизу у лестницы. Счет за пиццу и конверт от городского казначейства Осло, в котором (он знал это наперед) было напоминание об оплате парковки за прошлый месяц. Он пошел наверх, тихо ругаясь по дороге. У своего дядюшки, которого он, строго говоря, и не знал толком, он купил по бросовой цене пятнадцатилетний «форд»-эскорт. Ржавый, с дрянным сцеплением, но зато с элегантным откидным верхом. Но с тех пор он, пожалуй, чаще оплачивал счета за парковку и ремонт, чем ездил по городу. К тому же старая развалюха зачастую не хотела заводиться, а ставить ее приходилось исключительно в ложбинах, чтобы она не укатилась.
Он запер дверь. У него была спартанская двухкомнатная квартира. Прибранная, чистая, выскобленный деревянный пол, никаких ковров. Единственным украшением на стенах была фотография матери и Сестрёныша и плакат «Крестный отец», который он стянул в кинотеатре «Сюмра» в свои шестнадцать. Здесь не было цветов, камина и разных милых безделушек. Он как-то повесил доску, куда думал прицеплять открытки, фотографии и афоризмы, на которые натыкаешься в жизни. Такие доски он видел дома у других. Когда выяснилось, что он не получает открыток и в принципе не любит фотографировать, он вырезал цитату из Бьёрнебу:[29]
И этот рост мощностей — всего лишь выражение, означающее рост нашего знания законов природы. Это знание — ужас.
Харри взглянул на автоответчик, убедился, что никаких сообщений не приходило (глупо было бы рассчитывать на другое), расстегнул рубашку, бросил ее в корзину для грязного белья и взял из аккуратной стопки в шкафу свежую.
Оставив автоответчик включенным (вдруг позвонят из службы социологического опроса), Харри снова отпер дверь и вышел на улицу.
Без какого-либо сентиментального подтекста он купил у Али в киоске последние газеты тысячелетия и зашагал по улице Доврегате. По Валдемар-Транесгате спешили домой люди, сделавшие последние покупки на закате тысячелетия. Что-то дрогнуло у Харри внутри, когда он переступал порог ресторана «Скрёдер» и ему в лицо ударило влажное человеческое тепло. Народу было много, но он заметил, что его любимый столик скоро освободится, и направился к нему. Пожилой мужчина, который встал из-за стола и теперь надевал шляпу, глянул на Харри из-под седых кустистых бровей и молча кивнул, прежде чем уйти. Столик стоял у окна, и днем он, в отличие от многих остальных в этом тусклом помещении, был достаточно освещен, чтобы читать за ним газеты. Едва он сел, как рядом появилась Майя.
— Привет, Харри. — Она стукнула по скатерти серым кулаком. — Будешь блюдо дня?
— Если повар сегодня трезвый.
— Трезвый. Будешь что-нибудь пить?
— А как же! — Он на мгновение поднял глаза: — Что сегодня посоветуешь?
— Значит, так. — Она подбоченилась и громко, отчетливо продекламировала: — Вопреки тому, что думают люди, на самом деле в этом городе самая чистая питьевая вода во всей стране. И чище всего она в зданиях, построенных на рубеже веков. Таких, как наше.
— А кто тебе это сказал, Майя?
— Вообще-то ты, Харри, — хрипло и непритворно рассмеялась она. — Впрочем, эта автоцистерна как раз для тебя. — Последние слова она сказала достаточно тихо, записала заказ и исчезла.
Так как в остальных газетах было полно разной чепухи про миллениум, Харри решил почитать «Дагсависен». На шестой странице он наткнулся на большую фотографию одинокого деревянного дорожного указателя с нарисованной на нем свастикой. На одной стрелке было написано: «Осло — 2611 км», на другой — «Ленинград — 5 км».
Под статьей внизу стояла подпись Эвена Юля, профессора истории. Заголовок далек от лаконизма:
Харри и раньше видел имя Юля в газетах. Он был непревзойденным экспертом в своей области — то есть во всем, что касается «Национального объединения» и истории немецкой оккупации Норвегии. Харри пролистал газету до конца, но не нашел ничего интересного и вернулся к статье Юля. Это был комментарий к тому, о чем писалось в прошлом номере: об укреплении позиции неонацистов в Швеции. Юль писал, каким образом неонацизм, бывший в загоне по всей Европе в 90-х, пока шел рост экономики, сейчас возрождается и крепнет. Он отмечал отличительную черту новой волны — сильную идеологическую базу. Если в 80-е неонацизм был не более чем своеобразной модой — на подростковые группировки, униформу, бритые затылки и анахронизмы типа «зиг хайль», то новая волна организованна и продуманна. У новых наци есть экономическая поддержка, которая далеко не сводится к средствам отдельных лидеров и спонсоров. Кроме того, новое движение — это не просто реакция на такие проблемы общества, как безработица и иммиграция, писал Юль. Цель этого движения — создание альтернативы социал-демократии. Лозунг — призыв ополчаться в моральном, военном и расовом смысле. В качестве примера падения нравов — упадок христианства плюс ВИЧ и рост наркомании. И образ врага несколько другой: сторонники Евросоюза, которые стирают национальные и расовые границы; НАТО, протянувший руку русским и славянским «недочеловекам»; и новые азиатские капиталисты, сменившие евреев в качестве мировых банкиров.
Майя принесла обед.
— Картофельные фрикадельки? — спросил Харри и посмотрел на серые комочки, лежащие на подстилке из китайской капусты и политые салатным соусом.
— Фирменный стиль «Скрёдера», — сказала Майя. — Остались со вчерашнего дня. С Новым годом!
