Сидоров пересек комнату и сел. Почему-то обращение на ТЫ его не обидело. Может быть, потому, что Самсонов был вдвое его старше, а может, еще почему? Родня?
- Почему не уберег дочь мою? А, сынок?
- Видите ли…, мы с Катериной пять лет тому назад…
- Знаю. Все я знаю.
- Зачем тогда спрашиваете, Андрей Валентинович?
Старик не ответил. Он встал и подошел к окну, которое выходило на осенний сквер.
Прямые аллейки сквера, как лучи солнца на детском рисунке симметрично расходились от центра, а в центре стоял круглый павильон с плоской крышей, кафе-пиццерия 'Бегемот', более известное в народе, как 'бочка'. По обеим сторонам аллей стояли, как часовые на посту стройные березки с полупрозрачной кроной и вечнозеленые молодые елочки. А внутри секторов, образованных аллеями росли старые клены с гнутыми стволами. Их уже давно было пора спилить, выкорчевать и посадить на их месте что-нибудь другое, хотя бы те же самые елочки.
За сквером была видна и слышна центральная улица, ее было видно сквозь дымчатые пятна крон березок, а через открытую форточку в комнату неслись шум автомобилей и троллейбусный свист.
- А ведь в этом городе я родился и вырос, - произнес Самсонов задумчиво, обращаясь скорей всего не к Сидорову, а говоря это самому себе. - И Катюша тоже здесь родилась.
Он вернулся к дивану, сел, закрыл глаза, и некоторое время сидел молча. Сидоров тоже молчал и смотрел на Самсонова. Лицо у Андрея
Валентиновича было суровым, даже грубым - прямой, слегка широковатый нос, впалые щеки, глубокие морщины, идущие от крыльев носа и смыкающиеся под волевым квадратным подбородком. Еще три морщины лучами шли от переносицы и вертикально пересекали высокий лоб, теряясь в седой челке. Кожа лица неровная, в мелких оспинах, и темного, скорее землистого нездорового оттенка. Наверное, старик болен, решил Сидоров, во всяком случае, выглядит он скверно, как недельный труп. Самсонов сидел, не шевелясь, и молчал, его вполне можно было принять за мертвеца, если бы не серая жилка на худой морщинистой шее туго окольцованной жестким воротничком белоснежной сорочки, вздрагивающая при каждом ударе сердца старика.
- Там в баре…, - нарушил свое молчание Андрей Валентинович, - там коньяк, виски, водка. Налей себе что-нибудь. И мне… Помянем нашу Катюшу. - И добавил ворчливо: - Раз уж ты решил со мной встретиться.
Сидоров встал и подошел к минибару. Там много чего было. Сидоров взял бутылку 'Болентайна' и плеснул понемногу в два бокала. Один бокал протянул Самсонову. Старик взял бокал, кивнул, давая Сидорову команду выпить. Сидоров послушно проглотил виски, а старик свой бокал только слегка пригубил.
- Да, я все знаю о вас с Катюшей, - сказал он. - О том, как вы жили с моей дочерью, о том, что хорошо жили. Знаю… Что любовь у вас была настоящая, знаю. И что потеряли вы эту любовь, профукали, расстались по-глупому, из-за пустяка. Знаю… Катя со мной отношений не поддерживала, она меня вообще знать не желала. Я через своих людей о ее жизни узнавал. Давал задание, мне сообщали. Катюша даже не подозревала, что я все ее шаги по жизни отслеживаю, контролирую… Если бы не проклятое сердце…, если бы не операция…, я бы ни за что не допустил этой Катюшиной аферы… Я в
Англии был, в клинике кардиохирургии. И в таком состоянии, что мне ничего не могли доложить. А когда оклемался немного, уже поздно было…
Старик снова пригубил бокал и поставил его на журнальный столик, стоящий между диваном и креслом, на котором сидел Сидоров.
- Мне выпивать нельзя совсем, - сообщил он. - Врачи запретили даже нюхать. А ты себе еще налей.
- Пожалуй, я тоже не буду. С утра пить не в моих привычках.
- Похвально. Хорошая привычка… Тебя, наверное, интересует причина наших таких…натянутых отношений с дочерью?
Сидоров промолчал, не ответил ни да, ни нет. Конечно, его интересовало все, связанное с его бывшей женой, но он понимал - то, что предлагал рассказать ему Самсонов, было личным, очень личным, такое не рассказывают каждому встречному и поперечному. Поэтому он не мог сказать да. Но Сидоров не считал себя этим каждым, и видел - старик сам хочет ему рассказать все. Может, Андрей Валентинович желал облегчить свою душу, а может, признал его, Сидорова, близким и родным, которому можно рассказать о своей беде. Поэтому Сидоров не сказал нет.
Самсонов откинулся на спинку дивана и снова закрыл глаза.
- Причина проста и тривиальна, - начал он свой рассказ. - Такое встречается часто, гораздо чаще, чем об этом рассказывают в различных ток-шоу всякие там Андреи Малаховы и Дмитрии Нагиевы…
Сидоров не имел ни малейшего представления, ни о Малахове, ни о
Нагиеве, он и раньше не считал телевизионный ящик источником полезной информации и очень редко смотрел телепередачи, а последние пять лет и телевизора-то в глаза не видел. Но он не перебивал старика, слушал внимательно.
…Катерина росла без матери. Ее мама, первая жена Самсонова, черноокая и статная красавица Серафима Наумовна умерла, сумев дать жизнь дочери, но не найдя сил, чтобы выжить самой. У маленькой Кати была нянька, пожилая женщина, соседка Самсоновых по коммунальной квартире. Отец не мог много времени уделять дочери в силу своих постоянных разъездов по стране в поисках новых месторождений нефти, а когда стал директором одного из предприятий нефтедобывающего комплекса в Западной Сибири, то и вовсе стал появляться в родном городе не больше одного, двух раз в году.
Катя очень любила отца. Мамы у нее не было, и всю свою дочернюю любовь Катя дарила отцу. За двоих. Няня была доброй женщиной, даже излишне доброй, она баловала Катю и позволяла ей гораздо больше, чем позволила бы родная мать. Катя к ней неплохо относилась, но… Но няня, это всего лишь няня, чужой человек. А отец…
Как же Катя ждала его приездов! Каждое утро, едва проснувшись, она спрашивала у няни:
- А папа приехал?
И когда няня говорила ей, что папа должен приехать тогда-то и тогда-то, через столько-то и столько-то дней, она сильно расстраивалась и принималась считать дни, хотя считать пока умела только до десяти. Катя загибала пальчики, и когда все десять пальцев сжимались в два маленьких кулачка, а считать надо было еще и еще, она начинала плакать. Ей не в радость были ее игрушки и книжки-раскраски. Она плакала от одиночества, несмотря на то, что няня всегда была рядом, и от несправедливости. От чудовищной несправедливости. Няня успокаивала ее, как могла. Через некоторое время Катюша переставала плакать и няня думала, что ее подопечная смирялась со своей долей. А Катя каждый вечер, ложась спать, думала, что няня ошиблась, и что папа завтра утром обязательно приедет.
Когда отец, наконец, приезжал, Катиной радости не было предела.
Няня рассказывала Андрею Валентиновичу о том, как Катя плачет и скучает, как ждет его и как любит. Самсонов кивал головой, но снова, через пару дней собирался в дорогу. Он не мог поменять работу, не хотел. Потому что считал: нефть - это не просто черное жидкое золото, нефть - это нечто вечное, это очень большие деньги и гарантия безбедного существования на всю жизнь. Бросить заниматься нефтью - значить лишить себя этой гарантии.
И он уезжал. А Катя ждала! Господи! С каким нетерпением она его ждала! Пожалуй, только она сама смогла бы рассказать о том, как она его ждала…
Впрочем, вскоре, когда Кате исполнилось шесть лет, все изменилось.
Андрей Валентинович получил огромную благоустроенную квартиру в
Таргани, забрал Катюшу и они стали жить вместе. Если только можно назвать 'совместным' их проживание, когда Катя с утра до вечера бродит по пустым комнатам или в одиночестве играет со своими куклами, а отец сутками не приходит с работы, а иногда уезжает на несколько дней, то в Москву, то еще куда-нибудь.
У Кати снова появилась няня. Теперь молодая и красивая. Она приходила к Самсоновым каждый день и уходила домой только на ночь, а в те дни, когда Андрей Валентинович не ночевал дома или улетал в
