- Собрался. Тебя не зову, по канализационному коллектору тебе, думаю, несподручно, вернее, несподножно прогуливаться будет. А вот мы с Альфредом рекогносцировочку проведем, пожалуй. Дай-ка фонарик,
Окрошка.
Окрошка протянул фонарь Альфреду, а тот в свою очередь передал его
Сидорову. Сидоров встал на колени и, наклонившись над люком, посветил внутрь. Противного запаха он, казалось, не замечал.
- Неужто по говну ходить будете? - не верил Окрошка.
Сидоров не ответил, внимательно вглядываясь в нечто клубящееся, что прорезал и высвечивал луч фонаря. Выпрямившись и выключив фонарь, он сказал:
- Не все так плохо, как казалось вначале. По говну идти не придется. Там вдоль канала тротуар с парапетом. Можно гулять, как по набережной реки Невы. А запах? Да его нет почти. Вся вонь ниже, где город начинается. А здесь так, припахивает слегка. И канал сухой.
Ну, что, полезли?
Альфред обреченно вздохнул и кивнул головой.
- А ты, Окрошка, будешь нас здесь ждать, - строго приказал Сидоров.
- Долго?
- Столько, сколько понадобится.
- Твое слово для меня закон, Ляксеич. Только я пойду, изнутри запрусь. А то братья-бомжи придут, залезут сюда в бомбоубежище и весь арсенал растащат. А если кто узнает, что их предводитель в говно полез, потеряешь ты, Ляксеич весь свой авторитет. Как два пальца об асфальт.
- Это ты правильно слова кладешь. Иди, запрись.
В подземном тоннеле темнота казалось абсолютной только в самом начале их пути, пока глаза еще не привыкли к ней. Вскоре Сидоров стал различать нечеткие очертания коллектора, бетонные плиты пола, низкий арочный потолок и металлическую трубу поручня. По-видимому, свет в подземелье все-таки каким-то образом проникал. Через вентиляционные шахты и боковые врезки или еще каким-то способом. Его было очень мало, этого растворенного в темноте света, но он был.
Сидоров сначала изредка включал фонарь, а потом перестал это делать, экономя зарядку. К специфическому запаху его обоняние уже приспособилось.
Сидоров шел и слышал, как за его спиной сопит Альфред. Молотилов был менее Сидорова приспособлен к жизни, ему никогда не приходилось ею рисковать за исключением одного-единственного случая, когда он побывал в лапах пархомовских абреков. И, наверняка, ему редко приходилось сталкиваться с грязью и вонью. Понятно, что такая прогулка была Альфреду неприятна, а может быть, даже вызывала чувство страха. Сопел он, как паровоз.
Неожиданно Сидоров споткнулся о торчащую из бетонного пола арматурную петлю, на ногах удержался, но тут же на него натолкнулся шедший следом Альфред. Они упали оба.
- Шестьдесят шесть, - пробормотал Альфред.
- Что?
- Шестьсот шестьдесят шесть.
- У тебя что, крыша поехала?
- Четыре тысячи шестьсот шестьдесят шесть, - продолжал бормотать
Альфред. - Четыре шестьсот шестьдесят шесть умножить на ноль семь…
- Три с чем-то, - помог ему Сидоров, вставая с пола. Он вспомнил, что поручил Альфреду считать шаги. - Что-то около трех километров трехсот метров мы прошли. Где-то скоро должна быть врезка стока из
'Мечты олигарха'. Если ориентироваться на кальку, то до врезки еще метров семьсот, а от врезки до поселка еще примерно столько же.
- Если только эта калька не врет, - с какой-то обидой в голосе проворчал Альфред. - Что-то мы идем, идем, а вокруг все одинаковое.
И ничего не меняется, и конца не видать. И тишина, как в могиле…
- Тихо! - прервал Сидоров его причитания. - Слышишь?
- Что?
- Вода журчит.
Бассейн у Пархома был сорок метров в длину и десять в ширину. Как и большинство богатых людей, заимевших свои капиталы быстро и неправедно, Пархом страдал гигантоманией и болезненным пристрастием к помпезности.
…К слову сказать, большим был не только бассейн. Дом Пархома был похож на средневековый замок. Вернее, сам Пархом считал, что его дом-крепость - вылитый средневековый замок. На деле это было высокое и громоздкое строение из красного фасадного кирпича, с зеленой черепичной крышей и остроконечными башенками по углам. Эти башенки не имели никакой функциональности и были возведены исключительно по прихоти хозяина. Широкие мраморные ступени вели к порталу парадного входа, по бокам которого несли службу и одновременно поддерживали лепную балку две кариатиды с гигантскими грудями. Отличие размера бюста у античных девушек от стандартного тоже было прихотью Пархома.
Точно такие же грудастые кариатиды поддерживали арку въездных ворот.
Ворота тоже впечатляли своими размерами. И сад вокруг дома был большим. Вдоль гравийных аллеек росли тщательно подстриженные кусты и возвышались белые гипсовые фигурки полуобнаженных нимф и наяд. Все скульптуры изготавливались индивидуально с учетом вкусов заказчика и по его личным рекомендациям. Пархом называл их где-то услышанным словом - куртизанки. Их было много, этих куртизанок, и все они по замыслу Пархома должны были демонстрировать свою сексуальность и похоть. Куртизанки жеманно прикрывали пухлыми ручками свои прелести немалого размера и делали вид, что пытаются натянуть на круглые плечи края спадающих туник. Поздней осенью и зимой все это выглядело уныло - с куртизанок слетала их сексуальность, они казались напрочь замерзшими, а припорошенный снегом сад был похож на заброшенное кладбище.
…Пархом разделся и перед тем, как зайти в воду, посмотрел на свое отражение в зеркале, занимавшем полстены. А что? Ничего, спортивная форма в абсолютном наличии - впалый живот, мускулатура в тонусе. Не качок, но вполне, вполне… Пархом даже залюбовался своим полностью обнаженным телом (он всегда плавал в бассейне без трусов) и татуировками, которыми оно было сплошь покрыто. Вылитый якудза! Но в отличие от тату японского гангстера нательная живопись Пархома была представлена в основном отечественными уголовными знаками отличия, пространство между которыми было заполнено шедеврами боди-арта о назначении и смысле которых Пархом никогда не задумывался. Этот орнамент ему нравился тем, что покрывал все тело.
Татуированными были руки, ноги, спина, грудь и живот - все было синего цвета. На фоне остального тела, задница Пархома казалась неестественно белой, как у трупа. Пархом повернулся так и эдак, крякнул довольно и встал на край. Нырнув в яркую, лазурную от кафеля воду, он полбассейна проплыл под водой. Вынырнув на середине, отфыркался и крикнул:
- Эй! Кто там есть живой? Ком цу мир!
На его зов явился рослый кавказец, одетый в черное, без бороды, но традиционно небритый. Его щеки, подбородок и пространство между орлиным носом и верхней губой были словно сажей измазаны. Охранник молча подошел к тому месту, где находился татуированный купальщик и, сложив руки над причинным местом, уставился на Пархома, а точнее, стал смотреть поверх его мокрой головы ничего не выражающим взглядом.
Под дозой, что ли, подумал Пархом. Их не поймешь ни фига, урюков этих, то ли он тебя слышит и видит, то ли вообще не здесь мыслями, а где-то в своих родных горах. А может с Аллахом беседует. Колются все почти. И не ерундой какой-нибудь, чистым героином.
Пархом всех их называл Асланами, Шамилями и Махмудами.
- Махмуд, скажи там, в охране, Усков должен приехать. Пусть пропустят…
- Меня зовут Гамлэт, - сказал кавказец.
- Я же не возражаю. Гамлет, так Гамлет. Иди, Гамлет, скажи.
- Усков уже прыехал.
