17 января.
Я у себя в комнате. Наверху, надо мной, тихо звенит фортепьяно.
Шаги тонут в мягком ковре. Я привык к нелегальной жизни. Привык к одиночеству. Я не хочу знать будущего. Я стараюсь забыть о прошедшем. У меня нет родины, нет имени, нет семьи.
Я не знаю, почему я иду в террор, но знаю, почему идут многие.
Гулом убежден, что так нужно для свободы. У Гулома убили жену.
Хосийат говорит, что ей стыдно жить. У нее муж сидит. Саша… Пусть
Саша скажет сам за себя.
Одно я знаю: я против репрессий. Хотя сегодня и не 37 год. Но все же репрессии происходят и сейчас. За инакомыслие увольняют с работы, обрушивают ярость. Прилюдно оскорбляют. Разве это не репрессия?
Накануне моего приезда он возил меня целый день по Стамбулу. Я назначил ему свидание у Капалы чаршы (базар), в скверном ресторанчике. Он пришел в высоких сапогах и куртке. У него теперь борода и волосы острижены. Рядом стоял светлый мужчина. Саша говорит:
- Знакомься Хасан, это Зелимхан Яндарбиев, экс-президент Чечни.
Мы поздоровались. Чеченец сел рядом. Глаза у него были спокойными, смотрел куда то вдаль. Да я и не обращал особого внимания на него.
Яндарбиев решил помочь нам в Ташкенте, сам напросился. Я спросил у
Саши:
- Послушай, думал ты когда-нибудь о Христе?
- О ком? - переспрашивает он.
- О Христе? О Богочеловеке Христе? Думал ли ты, как веровать и как жить?
- Хасан, я понял вопрос. У себя во дворе я часто читаю Евангелие, и мне кажется, есть только два, всего два пути. Один - все позволено. Понимаешь - все. Если, конечно, суметь, если на все решиться. Ведь, если нет Бога и Христос человек, то нет и любви, значит, нет ничего… И другой путь, - путь Христа… Слушай, ведь если любишь, сильно, по-настоящему любишь, то и убить тогда можно.
Ведь можно?
- Убить всегда можно.
- Нет, не всегда. Нет, - убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за других положить душу свою. Не жизнь, а душу.
Ведь Гитлер убивал евреев из-за любви к своей немецкой нации.
Ататюрк уничтожил армян, болгар, греков, побил всех врагов также из-за сильного патриотизма. А кто не умеет убивать, тот не любит.
Пойми: нужно крестную муку принять, нужно из любви, для любви на все решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви. Иначе опять появятся олигархи. А для людей это - путь к рабству. Вот я живу. Для чего? Может быть, для смертного моего часа живу. Молюсь и пpошу у Бога: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве, ведь, не помолишься. Убьешь, а молиться не станешь… И, ведь, знаю: мало во мне любви, тяжел мне мой крест.
- Не смейся, - говорит он через минуту, - зачем и над чем смеешься? Я Божьи слова говорю, а ты скажешь: бред. Ведь, ты скажешь, ты скажешь: бред?
Я молчу.
- Помнишь, Иоанн в Откровении сказал: 'В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них'.
Что же, скажи, страшнее, если смерть убежит от тебя, когда ты будешь звать и искать ее? А ты будешь искать, все мы будем искать. Как прольешь кровь? Как нарушишь закон? А мы проливаем кpовь и нарушаем законы Божьи так часто… К пpимеpу - ты. У тебя нет закона, кровь для тебя - вода. Но слушай же меня, слушай: будет день, вспомнишь эти слова. Будешь искать конца, не найдешь: смерть убежит от тебя.
Верую во Христа, верую. Но я не с ним. Недостоин быть с ним, ибо в грязи и крови. Но Христос, в милосердии своем, будет со мною.
Я пристально смотрю на него. Я говорю:
- Так не убий. Hе совеpшай террора.
Он бледнеет:
- Как можешь ты это сказать? Как смеешь? Вот я иду убивать, и душа моя скорбит смертельно. Но я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжел - подними его. Если грех велик, - прими его. А Господь пожалеет тебя и простит. И простит, - повторяет он шепотом.
- Саша, успокойся, все это вздор. Не думай об этом.
Он молчит. На улице я забываю его слова. Таинственная штука жизнь.
Здесь дьявол воюет с Богом, а поле битвы - сердца людей.
20 января.
Хосиййат всхлипывает. Она говорит сквозь слезы:
- Ты меня совсем разлюбил.
Она сидит в моем кресле, закрыв руками лицо. Странно: я никогда раньше не замечал, что у нее такие большие руки.
Я внимательно смотрю на них и говорю:
- Хоська, не плачь.
Она подымает глаза. Глаза красные и волосы растрепанные. Мне не приятно, и я отворачиваюсь к окну. Она встает и робко трогает меня за рукав:
- Не сердись. Я не буду.
Она часто плачет. Сначала краснеют глаза, затем опухают щеки, наконец, незаметно выкатывается слеза. У нее тихие слезы. Она садиться мне на колени.
- Послушай Хоська, разве я когда-нибудь говорил, что люблю тебя?
- Нет.
- Разве я тебя обманул? Разве я не сказал, что люблю другую?
Она вздрогнула и не отвечает.
- Говори же!
- Да. Ты сказал.
- Слушай же дальше. Когда мне станет с тобой тяжело, я не солгу тебе, я скажу. Ведь ты мне веришь?
- Да, верю.
- А теперь не плачь. У меня никого нет. Я с тобою.
Я целую ее. Счастливая, она говорит:
- Милый мой, как я люблю тебя.
21 января.
По русски я говорю хорошо, без акцента. Вчера я был в театре 'Еш гвардия'. Рядом со мной сидел толстый чиновник, русский по нации, из аппарата Каримова. Такой красный, с потным лицом. Я его видел пару раз по телевизору. Он сопит и угрюмо дремлет. В антракте поворачивается ко мне:
- Вы где работаете?
Я молчу. Hо спустя мгновенье сам спpашиваю:
- А вы где?
Он косо посмотрел на меня. Я, не глядя на него, отвечаю:
- Я турист, из Пекина.
