меньшинствами? Слишком много идей и слов, которые могут задеть ваши чувства. Чуть что не так — сразу крик, анафема, смертельная обида. Но сами вы при этом никого обидеть не боитесь. Как-то это не по- христиански».
Собеседник уже не порывался уйти. Хитрецу удалось-таки втянуть его в разговор. Нет сомнений, что именно этого старый приставала и добивался.
«Вечное заблуждение людей невоцерковленных, что христианство мягкотело и беззубо, — стараясь сдерживаться, сказал лысый. — Христос — это Любовь. А Любовь — чувство сильное, страстное. Если ты полюбил Бога, всякое оскорбляющее Его слово больно ранит».
«И чем примитивней конфессия, тем больней ранит, — подхватил собеседник. — Чем менее развито религиозное сообщество, тем шире список запрещенных тем, тем ниже порог обиды и тем острее агрессивность ответной реакции. Поглядите-ка на современный мир. Самая обидчивая религия ислам. Следующая по мнительности — наше православие. Потом идет католицизм. Наименее обидчивые протестанты и буддисты. Потому что у них вера более взрослая. На самом же деле религия не имеет отношения ни к обидам, ни к любви. Она совсем про другое».
«Про что «другое»?»
«Знаете, отчего на вас к исходу пятого десятилетия вдруг свет снизошел? Обычная закавыка мужского среднего возраста. Смерти вы испугались, вот что. Ничего, с годами это пройдет».
«А вы, значит, смерти не боитесь?» — язвительно поинтересовался мужчина.
«Да я про нее вообще не думаю. Как выйдет, так и выйдет. Жить и смерти ждать? Глупо. И чего на нее, дуру, оглядываться? Она и так всё время рядом, с утра до вечера и с вечера до утра. Мы бродим через смерть, как через окутанный туманом лес. Вокруг нас, повсюду, ее деревья, ее ямы, ее овраги. Каждую секунду можно напороться, оступиться, провалиться. Смерть проносится в потоке машин, которые гонят по встречной полосе. Малейший поворот руля — и всё, мгновенный конец. Весной смерть свисает сосулькой с крыши. Она лежит в кармане у психа, который прошел в толпе мимо вас, обдав мертвым взглядом. Мог завизжать, накинуться, полоснуть — но что-то его отвлекло, накинется на кого-нибудь другого. В старину люди знали очень хорошо: жизнь хрупка и в любую секунду может оборваться. Сейчас эта неопровержимая истина как-то подзабылась. Но от этого не перестала быть истиной. Только грызть себя из-за этого незачем. Постареете — помудреете. Тело само подскажет, что ничего особенного в смерти нет».
Эту довольно длинную речь, произнесенную самым добродушным тоном, лысый слушал вначале настороженно, потом все с большим недоумением.
«Послушайте, вы вообще кто? Я имею в виду, по профессии?» — спросил он озадаченно.
«Исследователь».
«И что вы исследуете?»
Белоголовый старик (возможно, и не седой вовсе, а просто очень светловолосый) внимательно посмотрел на него, будто к чему-то прислушиваясь или что-то прикидывая.
«…Архивные документы. Есть такая не совсем обычная, но крайне увлекательная специальность. Копаешься в старых бумагах, выуживаешь что-нибудь интересное. Потом публикуешь статью. Или даже книгу».
«А-а, знаю. Сталкивался. — Мужчина пренебрежительно скривил длинный нос. — Так называемые «рыболовы». Специалисты широкого профиля. Сегодня про одно, завтра про другое. Ничем не брезгуете, даже глянцевыми журналами. Сниматели пыльцы. Пишете всегда занимательно, никогда глубоко. Мне наверняка и фамилия ваша встречалась. Я, представьте, тоже часто работаю в архивах. Но вы не представляйтесь. Мне ни к чему».
«Не буду представляться. А какова сфера ваших профессиональных увлечений? Я имею в виду, прежних. До того, как вы уверовали и стали вчитываться в Библию. Наверняка это было что-нибудь чрезвычайно светское и даже суетное».
«Опять угадали. Нюх у вас, как у истинного «рыболова». Я филолог. Занимался поэзией Серебряного века. Специалист по Гумилеву».
«В самом деле? Как интересно!»
«Мне так не кажется. Когда-то я Гумилевым восхищался — как поэтом и как человеком. А теперь мне его просто очень жалко. Я знаю про него всё, что только можно знать. Чуть не поминутно всю биографию. Но самого главного не знаю. Обратился ли он к Богу перед смертью, всей душой и без остатка? Покаялся ли за свои грехи и заблуждения? Всё остальное не имеет значения».
«И покаялся, и исповедовался, — успокоил его «рыболов». — Можете на этот счет не волноваться».
«Да где он мог исповедаться? В предвариловке на Шпалерной? И у кого? У следователя Якобсона?»
«Не на Шпалерной. Перед расстрелом его перевезли на Гороховую».
«Большинство исследователей пришли к выводу, что на расстрел его и остальных увезли со Шпалерной».
«Большинство исследователей заблуждаются. Часть осужденных по делу профессора Таганцева, всего 12 человек, 24 августа 1921 года, непосредственно перед казнью, перевезли в Петроградскую ЧК, на Гороховую, 2. А остальные 55 человек — те действительно остались на Шпалерной».
«Вы что-то путаете. 12 и 55 получается 67, а в списке казненных, сколько я помню, шестьдесят одна фамилия!»
«Приговоренных было 67. Но за 12 человек нашлись влиятельные ходатаи. В числе этих 12-ти в основном были ученые и один поэт. Решать судьбу каждого из них должен был лично особоуполномоченный ВЧК товарищ Агранов. Поэтому последнюю ночь эта группа горе-заговорщиков провела на Гороховой, в знаменитой «Комнате для приезжающих». Так называлось помещение на первом этаже, рядом с пропускным пунктом. Всех сковали наручниками по двое. В паре с Николаем Степановичем оказался профессор- антрополог Воскресенский, в прошлом выпускник духовной академии, некогда рукоположенный в сан, но потом ушедший в науку. Он-то и отпустил поэту грехи перед смертью».
Филолог вздрогнул и заморгал. Это известие потрясло его.
«Откуда вы знаете?! Из каких источников?!»
«При чем тут источники. Тех, кто был заперт в «Комнате для приезжающих», одного за другим уводили куда-то, а потом приводили обратно. Вернее сказать, кого-то приводили, а кто-то так и не вернулся. Шестерых технарей Агранов освободил от расстрела — они могли пригодиться народному хозяйству. Но люди, ждавшие в комнате, не знали, хорошо это или плохо — когда кто-то не вернулся. Так же вывели Гумилева. Он отсутствовал примерно полчаса. Когда его завели назад и снова приковали к товарищу по несчастью, поэт тихо сказал: «Теперь уж всё. Наклонитесь ко мне, прошу вас. Я хочу исповедаться и причаститься». Антрополог исполнил его желание. Так всё и произошло, уж можете мне верить».
«Подите вы знаете куда, Воланд доморощенный! — обозлился мужчина. — «И доказательств никаких не потребуется. Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем…» Ничего вы не знаете! Нахватались фактов где-то, по случайности, а теперь морочите мне голову! И я, дурак, уши развесил!»
Этот взрыв эмоций ужасно насмешил «рыболова», он просто-таки ухихикался. То ли ему нравилось дразнить ученого филолога, то ли действительно рассказчик был уверен в точности своих сведений.
«С прямой речью я немного увлекся. Тут вы правы. Забыл, что пишу не для журнала «Караван историй». Что именно шепнул Николай Гумилев бывшему священнику, я, разумеется, не знаю. Но исповедь была. Об этом известно от командира Коммунарской роты, некоего товарища Бозе. Он был в ту ночь начальником караула и написал по начальству рапорт о возмутительном поведении «бывшего служителя культа». Это, кстати, стоило профессору Воскресенскому жизни. Несмотря на ходатайство Академии наук, его расстреляли несколько дней спустя».
Лысый не знал, верить или нет.
«Что-то я не припоминаю в деле никакого профессора-антрополога».
«Вы, наверное, не занимались так называемым заговором Таганцева подробно. Только непосредственно Гумилевым?»
«Да не было никакого заговора! Было брожение в интеллигентской среде, недовольство советской властью, обычные чеховские разговоры о том, что надобно дело делать. Таганцев был мечтатель. Он надеялся очеловечить власть Советов! Чего стоит договор, который он подписал в тюрьме с мерзавцем Аграновым! Назвать имена и адреса соучастников в обмен на гарантию помилования для всех, кого он
