«Эх, дядя. Не все, что похоже на правду, правда. Беда с вами, неофитами. То он уверовал, то он разверовал. Вера — это тебе не пальто. Надел, снял, на вешалку повесил».
«А что такое вера?» — жалобно спросил сбитый с толку мужчина.
Строго и назидательно беловолосый сказал:
«Вера — это великая и печальная мечта человеческой души о том, что она на свете не одинока, что она кому-то нужна и важна, что она бессмертна. Понял?»
Странная была сцена, очень странная. Яйцо учит курицу, малый наставляет старого.
«Нет, ничего я не понял», — потерянно вздохнул филолог.
«А ты подумай. Тебе для этого жизнь дана — чтоб думать… — Мальчонка спрыгнул на пол. — Ну всё, пора мне, а то я сейчас до мышонка усохну».
Он, в самом деле, сделался еще меньше. Лет десять ему можно было дать, максимум.
«Пока. Я сгинул».
Придерживая штаны, чтоб не свалились, он побежал вверх по лестнице. Легко, нисколько не запыхавшись, взлетел на последний шестнадцатый этаж. По дороге потерял башмаки, ставшие слишком большими.
У квартиры 99 мальчик присел на корточки, вынул из-под коврика ключ.
Чтоб включить свет, ему пришлось вытянуть руку вверх.
Квартира была такая же голая и необжитая, как та, которую утром покинул аккуратный старичок. Альбинос осмотрелся без особенного интереса и пошел в комнату, на ходу скинув непомерно широкий пиджак. Водолазку стянул через голову. Брюки свалились сами.
Белейшая нижняя сорочка, в которой он остался, свисала до колен, словно ночная рубашка. Рукава он засучил и закатал.
Комната ничем не отличалась от предыдущей: кровать с тумбочкой, платяной шкаф, даже на полу валялся точно такой же лист фанеры.
Только вид из окна был лучше — все-таки шестнадцатый этаж, не девятый.
«Ух ты! Красота!» — пропищал малыш, разглядывая силуэт ночного города.
Он щелкнул пальцами — и над разливом, над унылыми очистными полями вдруг вырос зубчатый частокол манхэттенских небоскребов. Мальчик поглядел на них, склонив головенку.
Щелкнул снова — типовое здание средней школы вытянулось сталагмитом, превратилось в Биг-Бен. Но и это волшебника не удовлетворило.
Лишь после третьей попытки, когда лондонская башня, еще больше удлинившись и попрозрачнев, обратилась Эйфелевой башней, он угомонился.
Распахнул раму, для чего пришлось встать на стул.
Спустился, притащил фанеру.
Кое-как пристроил ее на подоконнике.
Лег на лист, взялся за края.
Перенес тяжесть своего маленького тела вперед — и вместе с фанерой соскользнул в пустоту, будто с ледяной горки.
Но не сорвался вниз, не упал. Описав широкую дугу над крышами, он выпрямился снова взмыл кверху.
И полете-е-ел, полете-е-ел.
