— Я посмотрю…
Олег придвинулся вперед, дотронулся губами до горячей кожи, понял, что попал на брови, и начал легкими прикосновениями спускаться вниз, пока не нашел горячие губы, прижался к ним. Людмила откинулась на спину, забросила руки за голову, подставляя поцелуям подбородок, шею. Ведун провел рукой вниз, чувствуя, как тело жадно прижимается к ней в ответ, нашел юбку, собрал ткань в горсть, нащупал раскаленную, как сам Хорс, ногу и так же медленно начал продвигаться по ней наверх, к самому главному сокровищу.
— А-а-а-а!!! — Вопль, исполненный неподдельного смертельного ужаса, заставил его дернуться вверх, больно удариться головой о стропила. — А-а-а…
— Электрическая сила… — Олег колебался всего секунду, потом отполз к окошку, спрыгнул вниз. Крик перешел в хрипы, и было понятно, что доносится он из-за частокола, со стороны ручья.
Навки не навки — ведун всё равно заскочил в дом, схватил пояс с саблей, застегнул, побежал по проулку, на ходу бормоча заговор на кошачий глаз. Ворота Суравы были заперты, но Середин, благо находился внутри, подпер плечом засов, скинул на землю, толкнул левую створку, кинулся вдоль забора к заводи.
Здесь, возле самого берега, лежала Всеслава, в высоко задранной нижней рубахе, босая, с растрепанными волосами и бледным, как мел, лицом. Олег упал рядом на колени, прижал пальцы к горлу, нащупывая пульс… Нет, ни малейшего биения…
Распухший, как надутый козий мех, утопленник распластался чуть дальше, лицом вниз. Кожаная безрукавка и штаны выдавали в нем степняка. Половца.
— Эх ты, девчонка, — закрыл Всеславе глаза ведун. — Дались тебе эти черевики и сарафан? Нешто не понимаешь, что просто так хороших вещей никто в траву не бросит.
У ворот показались яркие пятна факелов, повернули к ручью. Олег поднялся, провел ладонью по лицу, стряхивая наговор.
— Чего? Кто здесь? — первым, запыхавшись, показался Захар.
— Мавка признавалась, двух половцев в омут затащила, — ответил Середин. — Стало быть, больше опасаться некого. Вот только она, думаю, не одна ночью гуляла. Интересно, парень ее куда делся? Может, хоть для него обошлось?
Старший вытянул факел, освещая второе тело, поморщился:
— Скаженные, нигде от них покоя нет. Ни от живых, ни от дохлых. Ладно, его завтра закопаем, а Всеславу хорошо бы домой всё же отнести. Неча ей тут ночью… Проснулась, стало быть, мавка? Разбудили…
Одинец, с кругами под красными глазами, но довольный, как пригревшийся на солнышке змей, появился, когда Середин уже разжег горн и докрасна раскалил в нем один из недавно прокованных из криницы блинов
— Нагулялся, кот мартовский? — не удержался от комментария Олег. — Давай-ка, рубаху красивую сними, фартук надень да зубило возьми.
Ведун ухватил клещами блин, перекинул на наковальню:
— Вот здесь, по краю полосу отруби.
— Сделаем, дядя Олег…
От недавней раны у него теперь оставался только шрам, рука обросла мясом и работала не хуже, чем раньше. Да и сам парень за зиму заметно подрос, расширился в плечах. И вправду, как сказала Людмила, мужик. Пусть пока и безусый.
— Дядя Олег, — перехватив взгляд ведуна, спросил Одинец: — а когда мы снова на степняков пойдем? Скоро трава в степи поднимется, с собой ничего вести не нужно будет. После посевной время свободное появится…
— Никогда, — отрезал ведун, бросил блин на землю, а отрубленную полоску опустил на угли. — Иди лучше, меха покачай.
— Почему? — взялся за рукоять парень. — Вон как нынешней зимой славно сходили.
— И на кого ты идти собрался? Кто из степняков тебе зло причинил?
— Ну… — задумался Одинец, пожал плечами и повторил: — Дык, славно ведь зимой сходили, дядя Олег.
— Угу, — кивнул Середин. — Скажи уж прямо, понравилось, когда за пару месяцев сразу несколько коней, отару овец и груду рухляди заполучить можно.
— А разве плохо?
— Эх, мальчишка… Не понимаешь ты, что нельзя на чужом горе своего счастья построить. Потому, что когда за добром ты к людям с мечом ходишь, когда чьим-то рабским трудом выжить пытаешься — то мечтать все окрест станут только о том, как извести тебя скорее да надежнее. И раб твой при первом случае нож тебе в спину вгонит, и родичи обязательно освобождать его придут. Как бы силен ни был ты, но рано или поздно, а улучат момент, да изведут под корень, как мы кочевье половецкое извели. Разве не так? Сила народа русского, земли русской, духа русского в том и состоит, что своими руками мы богатство свое создаем, на себя только, на руки и мастерство свое надеемся. А с мечом — не грабить, а карать только выходим да слабых защищать. Понятно? Оттого и стоять земля русская в веках будет. А половцы с их нравами разбойничьими в небытие скоро сгинут. Как сгинули туда и хазары, и авары, как сгинут и печенеги, и византийцы, и римляне. На чужой крови и костях невозможно построить ничего. Можно только отравить ядом свой род. Рано или поздно этот яд выступит, убив если не тебя, то детей, внуков, правнуков. Как бы то ни было, но колено разбойничье истреблено будет полностью, до последнего человека. Так устроен этот мир. И ты знаешь, Одинец, это правильно. Очень правильно.
— Сложно ты как-то говоришь, дядя Олег.
— А чего тут сложного? Убить честного человека — грех. Убить татя и душегуба — благо. Разве не так? А народы, Одинец, страсть как на людей похожи. И характеры у них есть, и привычки. Вот поймал ты татя, горло ему перерезал — честь тебе и хвала. И коли золото на нем взял — то награда богов за благой поступок. Но бойся кровавую охоту за серебром в ремесло свое превращать, всякого встречного путника добра его лишать. Может, и поживешь немного в богатстве и праздности — но ведь придет охотник и по твою душу. Наколет голову твою на копье к всеобщей радости да бросит собакам на ужин. Хочется такого? Нет? Ну, так давай, берись за ручник. Мне крюк сковать надобно, размером с указательный палец, а толщиной вдвое меньше.
Найти когти оказалось легко — Захар вспомнил, что у Скреженя, с которым они вместе ходили на половцев, долго висела на виду волчья лапа. Заколол по молодости матерого серого в лесу, вот и хвастался. Сходили вместе, мужик изрядно поеденную молью лапу в сенях нашел и отдал бывшему воеводе безо всякого спроса. Труднее было превратить эти когти в порошок. Они не крошились, не давились — понадобилось сидеть до ужина и скрести ножом на лоскут замши.
Дальше всё пошло проще: перец у ведуна имелся в достатке, цветы и бутоны «куриной слепоты» он тоже за время странствий успел запасти. Осталось всё в миске растереть для лучшего запаха рукоятью ножа да пересыпать в берестяной стаканчик. Железный крюк он привязал себе на шею веревочкой так, чтобы тот не доставал до пупка сантиметров пять. Саблю брать не стал — в этом деле пользы от нее никакой.
За частокол ведун вышел уже в сумерках. Хотя на берегу и в болоте кое-где еще белели полоски снега, здесь было достаточно тепло, и к тому же безветренно. Олег остановился на том месте, где накануне погибла Всеслава. Достал стаканчик и, высыпая из него тонкую струйку порошка, двинулся по кругу:
— У родовитого холма, на мертвом россохе, на Алатырь-камне дуб стоит, небо держит. Ветви в небо вросли, корни в камни вросли. Никто его не покачнет, не передвинет, ни со света сживет. Дай, дуб, силу когтям волчьим за землю держаться, как корни твои держат, дай стенам силу, чтобы, как ты, не качались. Построй, дуб, округ меня забор железный, дом булатный, нору камену, но
