Дмитрий Володихин
Маяк Хааргад
…он плыл на лодке по кружеву каналов, а за рулевым веслом стояло призрачное существо, состоящее, кажется, из белесых нитей, то сходящихся в орнаменты, древние, как юность преисподней, то сплетающихся в узлы, то расходящихся во все стороны, подобно колосьям в верхней части снопа. Легкая рябь тревожила лицо воды, принявшей сегодня изумрудный оттенок. Впрочем, вода в каналах вечного города Самат девственно чиста, вне зависимости от того, черна ее поверхность или посверкивает плавленым золотом, свинец ли, небесная ли лазурь или же молодая трава растворены в ее изменчивом наряде… Ее можно пить, зачерпнув ладонью, и всякий раз почувствуешь новый вкус: там был родник, тут – талый снег, а ближе к сердцу города встречаются места, где за бортом плещется легкое вино. Как знать, не молочные ли потоки омывают кисельные набережные Цитадели? – Туда он еще ни разу не заплывал… А здесь напиток в его ладони обращался простой, но изысканной сладостью горного ключа. Вода в канале была столь прозрачной, что в отблесках вечного заката, пляшущих на волнах, он мог разглядеть дно, устланное белыми и красными квадратами в шахматном порядке; по мраморным плитам тут и там неведомый архитектор рассыпал золотые монеты и крупные шарики жемчуга. Канал неглубок: человеку среднего роста тут будет по грудь. Но никто почему-то не осмеливался потревожить спящее на дне сокровище.
Ему нравились кварталы, окружающие Истинную Обсерваторию на маяке Хааргад.
– Площадь Серебряных Слез, – объявил перевозчик.
Полушепот, в котором слышится, как где-то в отдалении перекатываются по тонкой деревянной доске маленькие каменные шарики, кубики, конусы, пирамидки… Перевозчик никогда не говорил громко; впрочем, здесь никто не имеет привычки повышать голос, гоготать или сквернословить. Это – город Тишины, теплого камня и холодного света.
– У таверны «Мистраль», – сказал он перевозчику.
Лодка тюкнула пристань скулой. Лодочник обмотал цепь вокруг кнехта, выточенного из горного хрусталя.
Он покинул суденышко и взошел на набережную по ступенькам светло-желтого камня; нижние уходили под воду, а верхние упирались в брусчатку мостовой. Прямо перед ним дородная хозяйка в белом переднике и белом же чепце, улыбаясь, распахнула дверь таверны.
– Мы ждали вас, благородный господин.
В таверне было не намного теплее, чем на улице. В городе стоит вечный ноябрь. Не тот хорошо знакомый ему вьюжный, обжигающий ледяными ветрами ноябрь, а его младший брат: ноябрь-нежная- тоска, ноябрь-предупреждение, без малого ноябрь-поздняя-любовь. По городским набережным гуляет сумеречный холодок. Он приводит местных и гостей в бодрое состояние духа, но не пытается забираться в складки их одежд и докучать их телам стылыми пальчиками. Здесь свежо, но не морозно. Тут и там на гранитных постаментах покоятся огромные медные цветы; из их тычинок вырываются синеватые языки пламени, чтобы потом вяло растечься по лепесткам. Этот огонь никого не греет и ничего не освещает, он покидает толщу камня лишь ради совершенной красоты города. Здесь не бывает стужи, и не бывает лета, поскольку на смену вечному ноябрю никогда не придет декабрь, вслед за ним никогда не родится январь, а значит, и весь год. Город и вся провинция Багнадоф не ведают ночи, но точно так же не знают и дня. От основания Цитадели до Скончания времен, невидимого за пеленой здешней тишины и неподвижности, закатный час властвует над водой, камнем, огнем и жизнью существ, населяющих Самат.
…Он сделал жест, означающий «как всегда». Ему немедленно принесли фарфоровую чашку, полную горячего шоколада, кубок чистой воды и рюмку можжевеловой водки. Сев у окна, он предался созерцанию.
Небо Самата тысячелетиями хранит последний отблеск утонувшего в дальних кварталах солнца. Дневное светило оставило небесному своду легкое, воздушное золото, в то время как светило ночное едва проступает сквозь солнечную взвесь. Полупрозрачный талер день за днем приближается к полнолунию, но ему вечно не хватает нескольких часов…
Напротив, через канал от таверны, возвышается палаццо старинной постройки, сложенный из грубо обтесанных блоков, с зубчатой стеной, скрывавшей сад, узкими окнами-бойницами и граненым цоколем. Слева от него – фривольного нрава особнячок: стрельчатые окошки, стены, прихотливо отделанные каменной резьбой и увитые плющом, целый букет декоративных башенок, разбросанных тут и там, словно игрушки по детской. Справа – строгий дом в голландском стиле. Второй этаж нависает над каналом, двускатная черепичная крыша исторгла нагло-высокую дымовую трубу, словно хозяин дома надеялся дотянуться до небес второй вавилонской башней, а если не получится, то хотя бы подкоптить облака… Темно-рыжий кирпич, фигурные решетки на окнах, сразу от входной двери начинается длинная узкая лестница на второй этаж.
В городе не было ни единого дома, похожего на другой. В то же время, Самат столь огромен, что занимает целый мир – всю провинцию Багнадоф, кроме Цитадели-на-шести-островах, лежащей точно в центре внутреннего озера…
Под окном прошел отряд городской стражи с серебряными топориками на длинных рукоятях.
В таверне масляный запах кухни перебивается запахом сушеных трав, подвешенных пучками под потолком. К аромату почти аптекарскому добавляются предательские нотки мастики, которой натерты полы, да еще доброго кофе. Тяжелые дубовые кресла обиты черным бархатом с серебряной монограммой Симмаархаала Нэга – лорда-демона, покровительствующего этому кварталу Самата. На стенах красуются переплеты старинных книг, надетые на глиняные плиты. Столы отгородились от гостей заведения белыми скатертями с пышными гербами несуществующих стран и городов. На каждом столе – маленький терракотовый светильник и книга, переплетенная зеленоватой кожей горгульи; по внешней видимости дорогая и таинственная, книга не скрывает ничего, кроме засушенных цветов между пустыми пожелтевшими страницами.
Можжевеловая водка ужалила гортань. Жар ее медленно распространялся по телу и, наконец, добрался до желудка. Вода из кубка смягчила жжение.
Разные места города соответствовали разным настроениям и переживаниям посетителя таверны. Здесь он любил впускать в свое сердце отчаяние.
Что он такое? Человек, лишенный сильного дарования. К сорока пяти годам он нигде и ни в чем не достиг вершины. Не заработал больших денег. Не испытал вдохновения. Не завел детей. Не приобрел звенящей славы, но лишь глухое и убогое «доброе имя». Отдав себя тайной науке, он и здесь не преуспел, вечно добиваясь вторых ролей, но не смея претендовать на первые… Слабый маг. Почти профан, плещущийся на отмелях великой каббалы. Единственным его успехом стало открытие верного пути сюда, в Самат. Открытие, совершенное почти случайно, на пути к иной цели. Да, он может бывать здесь, он получил возможность пользоваться всеми благами Провинции, но так не может длиться вечно. Еще двадцать лет, ну, тридцать – если повезет – и его путь земной окончится. Тогда его душу заберут, и она со свистом пронесется мимо благословенного мира Багнадоф вниз, вниз, к чертогам боли.
Вот она, суть ловушки: некоторым людям позволено здесь бывать, и местные жители относятся к пришельцам извне почтительно; однако ни одному человеку нельзя остаться здесь навсегда. Только существа, по рождению своему избавленные от души, могут заработать право на дом и вечный приют в Самате…
Шоколад здесь готовят отменно. Нигде в Срединном мире он не пробовал такого шоколада. Попросить взбитых сливок? Нет, ни в коем случае. Это будет очевидным преступлением против эстетики места сего.
Отчаяние мерзлой горошиной каталось по его сознанию. Но в конце концов он замкнул ледяной шарик в клетке покоя. Он – сильный человек. Он знает, что в жизни существуют вещи, которые никто не в состоянии исправить. Над собственными слабостями следует возвыситься, их следует мысленно прожить и прочувствовать до самого дна, до тех трюмов, где старинные страхи лежат пластами и смердят. Тогда перестаешь бояться.
Отчасти.
А в сущности, так ли уж все худо? Двадцать лет – много. Тридцать лет – невероятно много.
