Богатая белая стерва

облачность, тепло. Компания по приготовлению и доставке пищи и обслуживанию, которую наняла Санди, была высшего класса, или может у них были другие причины действовать эффективно. Дюжина официантов, одетых очень похоже на моих музыкантов, предлагали, наливали, сервировали непрерывно. Время от времени где-то стреляла пробкой бутылка шампанского. Я поднял палочку.

Несмотря на все, сказанное Санди, я все равно не знал, какую роль я здесь играю. Оркестр — для развлечения гостей? Или же они действительно будут слушать хорошую музыку? Это что — концерт, или приятный звуковой фон для пяти дюжин белых граждан, обремененных наследственными доходами, традициями, нравами, и необходимостью все время выглядеть удовлетворенными?

Увертюра к «Орфею» — вибрирующая, стремительная вещь. Меньше чем столетие назад, предки моей аудитории — те, кто не умел воспринимать музыку, а только следовал общепринятым стандартам поведения и трепа — покривились бы. Автора опуса, в пенсне и цилиндре, немецкого еврея, ставшего великим французским композитором, современники считали вульгарным поденщиком, эксплуатирующим плебейские вкусы большинства. Теперь это не так, поскольку ни от кого не требуется больше воспринимать музыку серьезно. Только от критиков это требуется, и от профессиональных музыкантов (большинство первых, кстати сказать, до сих пор презирают Оффенбаха).

Я подождал, пока полная среднего возраста блондинистая виолончелистка перестанет чесать массивную левую ягодицу смычком (она пыталась делать это очень незаметно), затем пока один из бородатых кларнетистов устанет саркастически комментировать поведение виолончелистки, и затем пока виолончелистка выскажет свое мнение о внутренней сущности кларнетиста — и снова поднял палочку.

Мне удалось проконтролировать темп и поддержать положенную степень бравурности в звучании — до самой вальсовой темы. После этого музыка чуть не вышла полностью из-под контроля. Почти. Струнные потеряли нить на семь или восемь тактов. У меня возникло желание бросить палочку и уйти — просто пересечь лужайку, выйти за ворота и направиться к ближайшей станции (чье местонахождение было мне неизвестно). Струнные снова зацепились за ритм — до того, как я решился что-нибудь такое выкинуть. Я посмотрел на аудиторию.

Некоторые гости сидели теперь в полевых креслах, другие шатались по территории без всякого смысла, попивая алкоголь и болтая. Кажется, никто ничего не заметил. Все это было, конечно — как в домоцартовские времена, когда музыка была во всех смыслах декоративным искусством и предназначалась для ласкания благородных ушей во время светской беседы. После двухсот лет стремительного развития и полстолетия застоя, надувательства, трех дюжин фальшивых направлений и массовой стультификации, мы вернулись туда, откуда мы изначально вышли.

Мы доиграли финальную часть увертюры, то бишь Канкан (несколько человек обернулось с радостью узнавания в глазах… Как-нибудь, когда у меня будет достаточно влияния, я, может быть, составлю программу, состоящую исключительно из пьес, отдаленно знакомых широкой публике, чтобы они испытывали эту радость каждые пять минут — почему нет?)

Канкан закончился мощным ударом, и я выдержал паузу перед тем, как начать свой собственный опус, мою недавно законченную Первую Симфонию. Где-то в середине «Орфея» я осознал что, в любом случае, все потеряно. Музыка — особенно свеженаписанная — не предназначена для исполнения на открытом воздухе. В концертном зале есть акустика и есть интим. На воздухе, на лужайке, с лесом по соседству, ты конкурируешь с шедеврами Создателя — визуальными, аудиторными, ольфакторными. В помещении Бог иногда посещает шоу одного из своих детей. На воздухе дитя находится в собственной галерее Бога, свистит в копеечную свистульку, не попадая в ноты, пока главный оркестр Создателя выдерживает паузу, подчеркивая абсурдность действий ребенка.

Деревянные духовые поднялись, за ними последовали струнные — над лужайкой, но звук был слабый, незначительный, почти нейтральный. По крайней мере так слышалось, наверное, там, среди гостей. Я стоял прямо перед моими музыкантами (тромбонист чуть не набил мне синяк под глазом своей слайдой), но даже с моей позиции я отчетливо слышал разницу между звуком, который я приучил этих дураков создавать в библиотеке и звуком, который они теперь создавали. Я решил, что пойду напролом.

Первая тема моей симфонии задышала тихо в нижних регистрах, подчеркнутая тренькающим звуком скрипичного пиццикато. Ответвление от моей колумбовой оперы, первая часть изображала море. Волны были небольшие, но небо над водой — бледно-серое, обещающее дичайший шторм. Медные издали короткое мощное гудение с хрипом и снова затихли. Контрапункт ввязался во вторую тему — корабль ушел из порта, навстречу штормам седобородого океана.

Никто нас всерьез не слушал. Музыка была тенью той музыки, которую мои солдаты и солдатки играли в библиотеке. Я опустил палочку и посмотрел в небо. Они не поняли поначалу, но вскоре духовые остановились, хор струнных развалился, и только давешняя виолончелистка, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, играла еще целых десять или даже пятнадцать секунд. Она остановилась и посмотрела по сторонам с виноватым видом.

«Травиата», сверху, — сказал я. Мы сыграли застольную, блистательный опус, который звучал так же глухо и скучно, как моя собственная композиция. Но в том и состоит преимущество известной вещи — неправильная акустика и даже сбитые ритмы и оркестровка редактируются слушателями в уме, автоматически. Недостающие части услужливо подставляются памятью, недостатки учитываются и корректируются. Libiamo, libiamo ne'lieti calici, che la belleza infiora…

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

V.

В соответствии с завещанием покойного мужа Кассандры Уолш, Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд управлял делами поместья. Он никогда не одобрил бы такой расход. Кассандре Уолш пришлось посетить семейного адвоката в частном порядке и через него продать колье, бывшее во владении семьи больше столетия. Она продала его дешево. Из миллиона шестисот тысяч, полученных за колье, адвокат взял четыреста тысяч за услуги. Колье не было последним в имуществе Вдовы Уолш. У нее были еще драгоценности.

Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд узнал о Концерте на Лужайке за две недели до назначенной даты, когда репетиции уже шли вовсю. Он ничего не сказал. На концерте он не присутствовал.

Критик, чья колонка периодически появляется во многих восточнобережных публикациях с хорошей репутацией присутствовал на концерте и выразил мнение о нем в своем интервью с Инспектором Робертом Кингом из ФБР.

ИНТЕРВЬЮ РОБЕРТА КИНГА С ЗИГФРИДОМ МАЙЕРОМ

Солнечный полдень. Сентрал Парк, роскошный в конце августа. Посреди Большого Газона соорудили сцену. Рабочие вносят последние коррективы в проводку звуковоспроизводящей системы. Воскресный концерт должен начаться меньше чем через час.

Перед временной сценой — пространство, огороженное желтой целлофановой лентой, в котором стоят три дюжины складных кресел. Пройти за ленту — нельзя, за этим следят. По крайней мере большинство жителей города считает, что следят. В данный момент — никто, конечно, не следит, и места за лентой много. Человек десять всего находится там. Они присели на складные стулья и любезно переговариваются. Один из них — Зигфрид Майер, известный музыкальный критик. На нем легкий летний костюм. Он среднего возраста, в ранней стадии фолической регрессии, и манеры его говорят о человеке, чьи амбиции удовлетворены были в самом начале карьеры, и теперь он живет, считая, что дальнейшая жизнь будет не менее удовлетворительна и легка.

К нему подходит Инспектор Роберт Кинг, худой высокий черный мужчина в мягком неофициальном костюме. Сперва мистер Майер вежливо отказывается говорить с Инспектором. Незаметно мистер Кинг показывает ему бляху. Мистер Майер качает головой и сдается. Они садятся друг напротив друга.

КИНГ. Что вы думаете о концерте, мистер Майер?

МАЙЕР. Как, простите?

КИНГ. В тот день, когда вы гостили у миссис Уолш, на лужайке давали концерт, не так ли?

МАЙЕР. О! Да, конечно. Давали концерт.

КИНГ. Мне хотелось бы знать ваше мнение.