было решено: в нескольких сотнях миль к востоку от острова Пасхи, среди пустынной шири Тихого океана, возвышается островок Сала-и-Гомец. Это просто вулканическая скала, на которой живут только морские птицы и около которой иногда встречаются стада тюленей в брачную пору. Ни одно судно никогда не бросает там якоря, потому что скала эта лишена растительности и воды. Было решено, что островок этот послужит нам местом склада. Это была мысль Корлевена.
Нескромности черных матросов можно было опасаться только после того, когда они попадут в какую-нибудь обитаемую страну.
Чтобы сделать эту нескромность менее опасной, мы решили объявить золотые слитки ― медными, и само неправдоподобие огромного их количества делало нашу сказку правдоподобной.
«Зябкий» должен был на глазах у всех туземцев сделать вид, что уходит в море, и, незаметно вернувшись ночью, стать на якорь в указанной нами бухте.
Мы собирались нагрузить его столько раз, сколько найдется сокровища в пещерах, и каждый груз будет выгружен в Сала-и-Гомец без захода в другие гавани.
Потом, когда все сокровища из пещер будут вывезены и сложены на этом скалистом островке, мы отправимся на Таити, главную гавань «Зябкого», и наймем там пароход достаточного тоннажа, чтобы сразу увезти во Францию весь груз золотых слитков, сложенных на Сала-и-Гомец. Это была мысль Гартога.
Молчание матросов, а главным образом капитана «Зябкого», можно будет купить, хотя бы за огромную сумму денег. К тому же на случай необходимости у нас были при себе и наши револьверы... Золото начинало уже производить в наших разгоряченных мозгах свою обычную и мрачную работу.
Когда между пещерой и парусником был натянут двойной канат и первый груз золотых слитков медленно заскользил на блоках к кораблю, то никто из нас, и я не больше других, не испытывал угрызений совести за то, что мы нарушаем последнюю волю угасшего народа; во всяком случае, угрызений совести у нас было не больше, чем у археолога, который в глубине египетских гробниц оскверняет, вынимая из могил, неприкосновенные останки фараонов.
Глава VII.
Проклятие Атитлана
Запачканными кровью руками доктор закончил закалывать последний широкий бинт перевязки, стянув его как можно туже.
― Я сделал все, что мог, ― сказал он, ― но не говоря уже о том, что я не хирург, на корабле нет ничего нужного для операции. Теперь нужен был бы лед!.. А где его взять? Мы в десяти днях пути от ближайшего порта цивилизованной страны.
И, вытирая лоб тыльной частью руки, Кодр провел по нему красную черту.
― Вы будете ходить за ним, ― продолжал он. ― Он был ваш друг, не правда ли?
Я содрогнулся.
― Был?..
Кодр посмотрел мне в лицо, потом вынул из кармана небольшой свинцовый слиток с изрезанными краями, в углублениях которого, хотя он был вымыт и вытерт, еще оставались красные пятна.
― Вот что я вынул из его живота, ― просто сказал он. ― Пуля была надрезана. Когда такой заряд пробивает дорогу среди тканей тела, то, как вы думаете, может ли человеческая рука исправить произведенное им опустошение?
Мне пришлось сделать усилие, чтобы выдавить сквозь сдавленное горло:
― Так значит... ваш диагноз, доктор?
― Мой диагноз!.. ― Доктор пожал плечами. ― Давайте ему все, чего он ни попросит, и вспрыскивайте морфий, когда он будет страдать. Я сделал все, что мог сделать, то есть ничего!
Я взглянул на подушку каютной койки, где лежало бледное восковое лицо с глубоко впавшими закрытыми глазами, с неподвижными ноздрями; с лица этого медленно сходила маска смерти. Корлевен был без сознания, все еще под властью хлороформа.
― Судьба слепа, ― сказал, уходя, доктор. ― Он был лучшим среди нас.
И я увидел, как этот старик с огрубевшим и бесчувственным сердцем вытирал свои глаза, переступая порог узкой двери.
В один и тот же день, в один и тот же час, одновременно потерять и ту, которой полно мое сердце, и того, который был моим другом!.. Ах, это уж слишком! Судьба действительно осыпает меня благодеяниями, и я хотел бы верить в Бога... чтобы кощунствовать!
Все это произошло вчера.
Это был последний день погрузки «Зябкого». Кодр все это время провел, снимая, калькируя, списывая надписи, упаковывая золотые таблицы и выбранные статуи, которые он предназначал для собственной коллекции.
Из команды парусника одна половина работала в нашей пещере, спуская золотые слитки и не имея сношений с туземцами острова; другая половина принимала эти слитки на другом конце каната и грузила их в трюм. Басня о медном кладе пустила благоприятные ростки в этих первобытных душах. Только четыре тяжелые ящика, наполненные драгоценными камнями, спущенные по канату в первую очередь, были наглухо заделаны нами, чтобы жадность черных матросов не нашла себе пищи.
Эдидея, суровая и молчаливая в обращении со мной, все это время провела у изголовья носилок, где лежал Атитлан, но, несмотря на все свои слезы, не могла добиться от него ничего другого, кроме тяжелого презрительно-гневного взгляда. Мы развязали жреца, потому что распухшие его лодыжки отнимали у него всякую возможность двигаться. Пока команда работала в галереях склепа, Эдидея и Атитлан все время оставались в агатовом гроте.
Матросы устроили смены для беспрерывной работы, продолжавшейся пять дней и пять ночей.
На шестой день методический Гартог, отмечавший, сменяясь с Флогергом, число спущенных по канату слитков, сообщил нам, что полная нагрузка будет закончена в течение этого дня. Капитан «Зябкого», находившийся все время на борту, подтвердил это нам запиской, переданной по обратному канату.
Тем же путем старый Кодр получил с корабля несколько огромных пустых ящиков, чтобы упаковать в них свои коллекции. Было решено, что матросы, бывшие в нашем распоряжении, пойдут следующей ночью с Корлевеном и со мной забрать в нашем прежнем лагере, в пещере на склоне горы, все, что там было собрано, когда туземцы во главе с моими товарищами искали меня после моего исчезновения.
Нам пришлось сделать ночью три путешествия, чтобы унести все из этой пещеры и расположить груз в конце юго-западной галереи, а потом спустить его по блокам на корабль.
Каждый раз, проходя через агатовый грот, я бросал взгляд на темный угол, где спала Эдидея. По совету Корлевена я в этот вечер подмешал в их питье, которое каждый день вместе с пищей ставил около них, немного снотворного порошка, чтобы она и Атитлан могли заснуть и отдохнуть в эту ночь.
Чтобы вынести в течение этих дней презрительный и немой упрек взглядов моей подруги, мне пришлось возложить надежду только на ближайший насильственный увоз ее нами. Ни одной жалобы, ни одного движения, но взгляд ее говорил лучше слов и разрывал мне сердце. Я рассчитывал на время, на мою нежность, на любовь, которую она мне оказывала раньше, и надеялся, что когда-нибудь она простит мне это насилие и снова отдастся моим поцелуям.
С первого дня старый Кодр не сказал мне ни одного слова про Эдидею, делал вид, что не обращает на нее внимания, и весь был погружен в свои надписи.
Было четыре часа и десять минут утра, ― я твердо помню это, потому что посмотрел на часы, ― когда мы отправились в третье и последнее путешествие. При ярком свете электрического факела, смягченном наброшенным сверху носовым платком, я увидел Эдидею, спокойно спавшую; грудь ритмически
