― Отдайте мне его, ― кричала обезумевшая Корето, войдя в воду по колено, ― хотя бы мертвого, отдайте мне его!..
― Гребцы, вперед!
Под ударом шести весел шлюпка быстро двинулась к «Зябкому».
Поднимаясь по трапу с драгоценным грузом на спине, я еще успел увидеть, как Корето топтала каблуками стонущее тело и бешено хлестала своим страшным кнутом истерзанное лицо умиравшего человека.
И потом ― земля колыхнулась...
Бешеный гейзер кипящей воды и пара сперва вырвался из кратера и поднялся к небу среди полной тишины, которая сейчас же сменилась ужасающим ревом. Потом весь остров стал колебаться, земля заходила волнами и сотряслась в гигантской конвульсии. Потом вся вершина вулкана оторвалась и взлетела в воздух, роняя огромные скалы, разлетаясь на части и заглушая нас грохотом своего взрыва.
Внезапно покатилась огромная волна, сине-багровая, темная, окаймленная рыжей пеной, и подняла на своем чудовищном гребне наш корабль; «Зябкий», захваченный ею, дернулся, качнулся, задрожал, застонал, заскрипел всеми своими членами; всех нас бросало и перекатывало от одного борта, к другому.
Потом, когда волна прошла под нами, корабль завертелся в яростном водовороте; туча паров и пепла затемнила небо, наполняя наши легкие смертоносным воздухом.
Только благодаря тому, что дизель работал полным ходом, мы смогли удалиться от места катастрофы; когда мы отошли от него, морские волны сталкивались гребнями на том месте, где за мгновение до того возвышался остров Пасхи.
Так исполнилось мрачное, последнее проклятие «говорящей доски»:
Дизель замолчал. «Зябкий» под одними парусами летел к северо-востоку, к Панаме, к Антильским островам, к Азорским островам, к Франции. Зачем было нам заходить теперь на Сала-и-Гомец? Волны поглотили остатки сокровища, и теперь нечего бояться чьей-либо нескромности.
Я сделал Корлевену первое впрыскивание. Пока он отдыхал, я тихими шагами мерил молчаливую палубу «Зябкого», иногда встречая в темноте тени матросов, дежуривших в этой вахте. На рубке, в капитанской будке, слабо освещенный рефлектором пакгаузного фонаря, виднелся силуэт помощника капитала, склоненный над компасом и иногда со скрипом передвигавший рулевое колесо. А под ногами я чувствовал темное излучение золотого груза.
Методичный Гартог закончил его оценку. Приблизительно пятьсот двенадцать тонн чистого золота; считая по 9000 франков за килограмм, это составляло четыре миллиарда шестьсот миллионов франков, а в действительности вдвое больше, потому что стоимость франка должна удвоиться, когда наши золотые слитки увеличат собою золотой запас Государственного банка в Париже. Что же касается алмазов, которыми наполнены четыре ящика, то, считая только их стоимость в каратах и не обращая внимания на их достоинство и необычайные размеры, которые утроят их ценность, Гартог оценивал их в один миллиард восемьсот миллионов франков, которые надо увеличить в указанной выше пропорции.
Всего ― шесть миллиардов четыреста миллионов, покупная цена которых, удвоившись, даст сумму приблизительно в тринадцать миллиардов франков.
И все эти цифры, подавляющие тем могуществом, той властью, которую они могут дать, не имеют власти даже заставить сильнее биться мое сердце. Завоевывая их, я потерял оба источника, которые могли волновать меня. Женщина, которую я любил, ― умерла, единственный друг мой ― умирает!
Я вернулся в каюту и тревожно наклонился над раненым. Короткое дыхание; еле слышный пульс прощупывается лишь как чуть заметное биение; глухие хрипы вылетают из его груди и невидимая армия бесконечно малых врагов шаг за шагом выполняет свою разрушительную работу.
― Гедик!
Он открыл голубые глаза, затянутые туманом, смотрел на меня; голос его был только слабым шепотом. Незаметно вытер я свои глаза и улыбнулся ему.
― Я рад... что вы здесь... дорогой товарищ.
― Тише, капитан! Вы не должны говорить, если хотите выздороветь. Это предписал доктор Кодр.
Бледная недоверчивая улыбка осветила его осунувшееся лицо.
― А!.. Старый Кодр сказал это!
Недоверчивая складка появилась на его губах.
― Мне хочется пить...
Вот она, постоянная просьба всех раненных в живот. Я не слышал ее со времени войны.
― Чего вы хотите выпить, капитан?
Он еще раз улыбнулся, пристально смотря на меня затуманенными лихорадкой глазами:
― Шампанского... Есть оно у нас?
Есть. Кодр прислал для него несколько бутылок из камбуза. Пузатая пробка вырвалась из моих рук, и в этом узком ящике, который скоро станет гробом, раздался нелепый свадебный звук. Корлевен жадно пил искрящуюся влагу. Потом закрыл глаза, чтобы я не мог прочесть в них его мысли, и продолжал более твердым голосом:
― Так, значит, доктор позволил мне пить, да к тому же даже шампанское?
Я понял его мысль и не отвечал ему.
― Славный человек этот доктор. Другие мучили бы меня до конца.
И он снова открыл глаза и взглянул на меня.
― Дело мое кончено, товарищ.
Я стал энергично приводить бесплодные возражения. Да нет же, шампанское позволено для того, чтобы подбодрить его, чтобы усилить реакцию организма, а потому доктор...
― Тсс!.. Зачем, Гедик, вы мне рассказываете сказки? Вы были на войне?.. Я тоже был. С каких же это пор дают пить раненым в живот, если только не в тех случаях, когда больше нет уже никакой надежды?
Я не мог удержать слез, полившихся из моих глаз.
― Я просто хотел узнать. Теперь я знаю. Дайте мне еще шампанского.
― Дайте ему все, чего он ни попросит, ― сказал Кодр.
Я дал ему пить.
Под влиянием шипучего вина глаза его ожили и засветились более сильным блеском.
― Ну, в добрый час: я умру, и знаю про это. Я не боюсь. Я не знаю, что там, по ту сторону жизни, и даже есть ли там что-нибудь, но, во всяком случае, там не может быть устроено хуже, чем здесь. К тому же слово Справедливость должно же где-нибудь иметь своя истоки, и, может быть, оно не означает только ― Наказания. Мне думается, что я доставлю ей, Справедливости, много хлопот, если ей придется возместить все то, в чем она виновна предо мною.
― Капитан, не говорите так много. У вас поднимется лихорадка.
Он саркастически улыбнулся:
― Поднимется?.. Я знаю точку, с которой она скоро спустится, чтобы больше уже никогда не подняться. Насколько я могу судить по цвету, в котором я вижу эту лампу, по шуму в ушах, по теням, проходящим перед моими глазами, то она скоро достигнет этой роковой точки.
Его расширенные глаза глядели в пустоту и видели там что-то, чего я не видел. Лицо его болезненно содрогнулось, и бескровная рука коснулась покрасневшей перевязки.
― Вспрысните морфий, товарищ! Там, внутри ― целый ад!
Капли пота выступали на его лбу, слились и потекли топкими струйками. Через мгновение морфий влил в его жилы временное успокоение.
― Вы останетесь один, бедный мой Веньямин. Что сделаете вы со всем этим золотом, которое достанется на вашу долю?
