неудобно сидеть на корточках, кутаясь в стеганую куртку на гусином пуху. Вчера днем, когда я замыкал наше шествие по каньону, ко мне впопыхах возвратился один из участников. Он на ходу зацепил что-то ботинком, и это что-то оказалось человеческим черепом.
Мы остановились под горячим послеполуденным солнцем, осветившим коричневато-красные стены каньона, и, подобно Гамлету и Горацио, завороженно смотрели на потрескавшийся, облепленный землей череп в наших руках.
Мы не стали философствовать над ним, тратить время на размышления о содержавшемся в нем мозге и о личности его владельца, а поспешно и с молитвой зарыли его в том же месте, где он был найден. Мы шли по священной земле, и я вспомнил то, что сказал мне Антонио, когда я в последний раз видел его в эхо-комнате за Главным Храмом в развалинах Мачу Пикчу. «Стань на наши плечи, чтобы увидеть далекий горизонт», — сказал он как раз перед тем, как выйти на солнечный свет. Он что-то еще сказал о будущей встрече, закинул котомку за плечо и исчез из моей жизни. Стань на наши плечи, плечи предков. Здесь они находились на глубине дюйма в сухой глинистой земле…
Кто-то наблюдал за нами в эту ночь. Я видел его силуэт на кромке каньона над нашим костром, видел, как он движется на фоне звезд. Вероятно, наш проводник или его брат.
До самого входа в каньон нас сопровождал молодой навахо, профессиональный проводник. Он предупредил, что утром его брат встретит нас у бокового каньона с грузовиком, чтобы вывезти наше снаряжение. Так что, возможно, это его брат проверял, на месте ли мы. Но меня это объяснение не удовлетворяло. Я чувствовал чье-то присутствие с того момента, как мы вошли в длинный каньон, чувствовал его сильнее, чем великолепную силу этих далеких и священных мест. Я чувствовал, что за нами наблюдают.
Я оставил медленно стынущий костер и нырнул в холодную подкладку спального мешка. Я лежал не двигаясь, ждал, когда прокладка из гагачьего пуха отделит меня от ночного холода, и смотрел в темноту. Я проснулся в Перу.
Во сне я перекатился набок, мне было неудобно, и я потерял ориентировку. Я встал на колени и сразу зажмурился от головокружения, от быстрого подъема и высоты. Острый камень впился мне в колено; я неловко передвинулся в сторону. Голова стала проясняться. Я различал пучки высокогорной травы, росшей здесь, на седловине между двумя снежно-белыми вершинами-близнецами. Перевал. Хуармихуаньюска, Перевал Мертвой Женщины. Я встал на ноги. Я наклонился вперед, оттолкнулся руками от земли, обернулся и посмотрел назад, в долину.
Я вспомнил последние сто ярдов изнурительного подъема, вспомнил, как я отшвырнул свою ношу, взобравшись на вершину, и как рухнул на колени, перекатился на спину и закрыл глаза, ожидая, когда сердце войдет в умеренный ритм.
Я помнил и о том, что заснул в каньоне Шелли. Так я нахожусь в Андах, и мне снится, что я уснул в Аризоне? Или же я в Аризоне, и мне снятся Анды?. Нет, сказал я себе. Здесь мой сон.
Впрочем, это не важно. Окончательно придя в себя, я повернулся и пошел к дальней стороне перевала. Я посмотрел вниз. Река падает с высоты двести футов, бежит дальше по дну долины и исчезает в густом сплетении джунглей. На противоположной стороне долины к склону холма прижались развалины; там видна тропинка. Выше, недалеко от следующего перевала, два маленьких озера, а еще дальше — широкая полоса перистых облаков сияет пастельными оранжеворозовыми тонами в вечернем небе. Никаких признаков моего преследователя. Я один на высоте 14000 футов над уровнем моря. Но там, впереди, в долине, где джунгли подступают к самой реке, на поляне выделяется ярко-синее пятно. В панике бросаюсь к тому месту, где я оставил рюкзак, — да, моя палатка улетела.
Остались только хлипкие нейлоновые тесемки, которыми она крепилась к каркасу… Я бегу обратно к краю скалы, к верхней ступеньке тропы инков, ведущей вниз по склону горы. Я кричу, и мой голос срывается; словно в насмешку, противоположный склон долины отзывается пискливым эхом.
В боковом кармане рюкзака мой дневник. Он раскрывается на том месте, где между страницами лежит письмо.
Кажется, из-за этого письма я здесь и очутился.
Утром я поднялся первым. Холод пронизывал до костей; только через час солнце зальет светом наш каньон. Я развел огонь, чтобы заварить чай и кофе, и воспользовался небольшой паузой — присел возле костра и взялся за дневник.
16 января 1988 г., каньон Шелли.
Еще один сон.
Я одолел перевал — только для того чтобы увидеть, что мой настырный попутчик обошел меня, пока я спал. Он ожидает меня на дне следующей долины: это он установил там мою палатку.
И еще было письмо. Во сне я не помнил, когда я его получил и от кого, но я знал, что очутился здесь из-за него и что мне необходимо на него ответить. Может быть, это Антонио? Мой старый друг и наставник преследует меня в моих снах? Дурачит меня? Что же это за письмо, приглашение к контакту? Как прозаично.
Я чувствовал, что меня изучают. Даже во сне. Здесь это, пожалуй, индейцы. Странная мы компания, эти белые; занимаемся почти забытыми преданиями среди людей, чья родословная восходит к племенам, обитавшим в пустыне. Отношения тех племен к окружавшей их природе остались в легендах; это были люди исключительной духовности, они поклонялись Солнцу.
Они бесследно исчезли восемьсот лет назад.
А что собой представляет наше наследие? Родословная колониального европейца? У нас совсем не было времени, чтобы дать образ предмету нашего поклонения, наделить Его человеческими свойствами.
Насколько же легче видеть лик Солнца в цветке, чем лик микеланджеловского Бога.
А разве лик Бога не передается нам? Ведь если Бог выглядит подобно человеку, то почему не может человек обладать качествами и достоинствами Бога? И разве не может он управлять невинными существами, подобно тому как Боги управляют человеком, в соответствии с утверждениями греческих, римских и христиано-иудейских мифов?
И что удивительного, если люди запада изгнали индейцев из лесов и плодородных равнин, подобно тому как Ягве изгнал людей запада из Эдема?
В течение часа все поднялись, палатки были свернуты, снаряжение упаковано, а еще пятнадцать минут спустя прибыл грузовик. Мы услышали его прежде, чем увидели; он огибал валун у входа в наш боковой каньон. Это был черный потрепанный фордик-пикап 1959 года; на ветровом стекле выделялись два дугообразных просвета, выписанных очистителями в слое красной пыли. Дверца водителя со скрипом открылась и наружу выбрались трое мужчин. Первый, водитель, выделялся массивной неуклюжей фигурой, черной одеждой, серебряной пряжкой на поясе и серебряными набойками на носках ботинок тринадцатого размера. Он откинул на затылок ковбойскую шляпу и широко улыбнулся:
— Как дела?
Я ответил, что все в порядке, пожал ему руку и улыбнулся его товарищам — набычившемуся юноше с красной повязкой на голове и старшему, невысокому сухощавому навахо с седоватой косичкой на затылке, морщинистым лицом и серыми стоическими глазами. Старик носил соломенную ковбойскую шляпу с полями, загнутыми по бокам вверх, а спереди — вниз, что придавало ей сходство с клювом орла.
— Все готово? — спросил водитель.
— Что вы здесь делаете, человек? — спросил парень с повязкой. Он хмурился. Старик внимательно следил за моим лицом.
— Оставь, — сказал водитель. — Давай грузить.
— Мы хотели бы услышать ответ, — сказал молодой, и я удивился, что он говорит вместо старика.
Я посмотрел ему в глаза и сказал:
— Мы остановились здесь на ночлег. Мы пришли к нашим предкам.
Он выдерживал мой взгляд несколько секунд, затем сплюнул на землю недалеко он моих ног.
— Это не ваши предки, человек.
— Почему. Существуют общие корни…
