Бог умер.
Жить опасно.
Каково лучшее лекарство? Победа.
Нет вовсе моральных феноменов, есть только моральное истолкование феноменов…
Лучшее лекарство от любви — это все же освященное веками средство: любовь возвращается.
Убеждения суть более опасные враги истины, чем ложь.
Лица, которые воспринимают какую-либо вещь до последней ее глубины, редко остаются ей верными. Они ведь вынесли глубину на свет; и тогда в ней всегда обнаруживается много худого.
И самый мужественный из нас лишь редко обладает мужеством на то, что он собственно знает.
Здесь Ницше настолько бесстрашен, что даже показывает, что он не боится попасть в собственную ловушку:
Общественное мнение — частная праздность.
Эта безусловная воля к истине: что она такое?..
Что знаете вы загодя о характере бытия, чтобы быть в состоянии решать, где больше выгоды: в безусловно ли недоверчивом или в безусловно доверчивом? А в случае, если необходимо и то и другое, — большое доверие и большое недоверие, — откуда могла бы наука почерпнуть свою безусловную веру, свое убеждение, на котором она покоится, что истина важнее всякой другой вещи, даже всякого другого убеждения? Этого-то убеждения и не могло возникнуть там, где истина и неистина постоянно обнаруживают свою полезность, как это и имеет место в данном случае. Стало быть, вера в науку, предстающая нынче неоспоримой, не могла произойти из такой калькуляции вы год — скорее, вопреки ей, поскольку вере этой постоянно сопутствовали бесполезность и опасность «воли к истине», «истине любой ценой». … Следовательно, «воля к истине» означает: не «я не хочу давать себя обманывать», а — безальтернативно — «я не хочу обманывать даже самого себя»: и вот мы оказываемся тем самым на почве морали. Ибо пусть только спросят себя со всей основательностью: «Почему ты не хочешь обманывать?», в особенности если видимость такова — а видимость такова! — что жизнь основана на видимости, я разумею — на заблуждении, обмане, притворстве, ослеплении, самоослеплении, и что, с другой стороны, фактически большой канон жизни всегда по большому счету обнаруживался на стороне хитроумцев (плутов). Такое намерение, пожалуй, могло бы быть, мягко говоря, неким донкихотством, маленьким мечтательным сумасбродством; но оно могло бы быть и чем-то более скверным, именно враждебным жизни, разрушительным принципом.
«Воля к власти» — это могло бы быть скрытой волей к смерти. — Таким образом, вопрос, зачем наука, сводится к моральной пробле ме: к чему вообще мораль, если жизнь, природа, история «неморальны»?.. Теперь уже поймут, на что я намекаю: именно, что вера в науку покоится все еще на метафизической вере, — что даже мы, познающие нынче, мы, безбожники и антиметафизики, берем наш огонь все еще из того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которая была также верою Платона, — вера в то, что Бог есть истина, что истина божественна…
«Гибель христианства — от его морали (она неотделима), мораль, которая в конце концов обращается против своего же Бога. Чувство правдивости, столь высоко развитое христианством, начинает испытывать отвращение к фальши и лживости всех христианских толкований мира и истории. Резкий поворот назад от «Бог есть истина» к «Все ложно».
Во что ты веришь? В то, что все вещи должны быть наново взвешены.
Что говорит твоя совесть? «Ты должен стать тем, кто ты есть».
В чем твои величайшие опасности? В сострадании.
Что ты любишь в других? Мои надежды.
Кого называешь ты плохим? Того, кто вечно хочет стыдить.
Что для тебя человечнее всего? Уберечь когонибудь от стыда.
Какова печать достигнутой свободы? Не стыдиться больше самого себя.
Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью — и ты узнаешь, что кровь есть дух…
Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужественен я. Мужество гонит призраки, само создает себе кобольдов — мужество хочет смеяться.
Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, — такова ваша грозовая туча.
Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться.
А я смотрю вниз, ибо я поднялся.
Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией сцены и жизни.
Беззаботными, насмешливыми, сильными — такими хочет нас мудрость: она — женщина и любит всегда только воина.
«Человек зол», — так говорили мне в утешение все мудрецы. Ах, если бы это и сегодня было еще правдой! Ибо зло есть лучшая сила человека.
«Человек должен становиться все лучше и злее», — так учу я. Самое злое нужно для блага сверхчеловека.
Могло быть благом для проповедника ма леньких людей, что страдал и нес он грехи людей. Но я радуюсь великому греху как великому уте шению своему.
