– Бери бечеву! – сказали лоцмана. Бурлаки, в том числе и подлиповцы, положили в лодку бечеву – веревку, привязанную за верхушку и середину мачты, с кожаными петлями, или лямками, и приплыли на берег.
– Бери бечеву!.. Бурлаки надели на груди лямки. Всех их было пятнадцать, на судне было десять бурлаков.
– Трогайся с богом! трогайся! Што стали? Бурлаки тронулись, пошли и стали: веревка точно за гору была привязана.
– Што стали! Шевелись, натягивай! – кричат мужики с судна. Бурлаки потянули бечеву – и все ни с места. «Ухнем, ухнем! да раз!..» Они натянулись вперед всей силой, их подало вперед. «Ухнем, ухнем, да раз!.. дернем-подернем, да раз!!» И они уже шли, нагнувши спины, опустивши голову вниз, руки болтаются, ноги переступают едва-едва… «Дернем-подернем, да раз!» И они идут, не увеличивая скорости шага; на плечах их точно что-то тяжелое лежит, такое тяжелое, что ужасти… Идут они так час, груди у них болят, ноги устали; с них каплет пот, большие шапки их закрывают глаза… Идут они тихо и покачиваются из стороны в сторону. Идут они сегодня по песку – солнышко их жжет; на другой день идут болотистым берегом – ноги вязнут; выбились из сил, а лоцман то и дело кричит: што стали, пошли живо! На третий день идет дождь, гремит гром, сверкает молния, а они идут и тянут богачество… Вот судно встало на мель. Пошли они к судну по колено в воде, вошли на судно и сталкивают его шестами с мели – и опять их пробирает пот, солнышко или дождь. Вон стоят суда с высокими мачтами.
– Стой! – кричит лоцман. Они хотят встать, их пятит назад.
– Брось бечеву! Они снимают лямки и бросают. Бичева подбирается на судно. Много ловкости нужно иметь лоцману, чтобы провести судно к верху; много труда для бурлаков, нанявшихся вести судно на своих плечах!.. Как трудно подымается судно к верху, это видно из того, что наши подлиповцы пришли из Елабуги в Пермь через месяц, потому что они большею частию тащили его, а ветер дул редко. Пила и Сысойко везде спрашивали про Павла и Ивана, но никто не знал об них. В Перми они не шли бечевой, а сначала стояли против речки Данилихи, потом, когда подул ветер с низу, их протянуло до речки Егошихи, и здесь они простояли два дня, в которые выправили билеты. Пила справлялся на трех баржах и ничего не узнал об детях.
– Померли! – решил он. – Ну, хоть не мучатся. А то што им жить-то… А вот на нас так нету смерти.
– И мы, поди, не помрем? – спросил на это Сысойко.
– Как не помрем – все помирают. А все бы теперь лучше…
– А ты живи: я-то как без тебя?
– Ну, и ты помри.
– Утонуть?
– Ступай на Чусову, хлобыснись.
– Боюсь…
– Вот мы таперь муку прем, а небось ее не дадут нам, а дают когда гривну, когда полтину.
– Знамо, они богатые.
– Вот, бают, и в Чердынь муку плавят, а пошто она там дорога?
– А по то; кто плавит-то, – богат. Вот те и богачество!
– Уж именно! Как преж жили, так и таперь придем без всего, да ошшо ребят нет.
– Што делать!.. Вот те и бурлачество!
– Трудно. Оно и баско там, да што? А мы, Сысойко, не подем уж в Перму, лучше соль будем делать: ишь, как там тепло, и денег, бают, больше дадут.
– И то ладно. Только на чучелу бы попасть, што с колесами бегат.
– Попробуй – попади! Прогонят. Везде гнали, и из Перми прогонят. Народ там, бают, злой…
– Все бы поплавать.
– Черт ты экой! Ты погляди, што у те на груди-то? У меня, смотри, кожа слезла.. А спина-то? Самого так и пошатыват, – хоть помереть тожно… Сысойко! Пошто мы родились-то?.. Вон лошадям так славная жизнь-то…
– Ну их!.. А мы соль будем делать. Через день Пила и Сысойко ведут такой разговор:
– Ошшо бы так-ту поплавать, как по Чусовой плыли… Людей сколь, барок!.. города разные… И хлеб там был…– говорит Сысойко.
– Так оно. А таперь и люди-то побегли; бают, домой.
– А нам куды?.. што нам в деревне-то?..
– Там, Сысойко, бают, города баские есть. Бают, Перма супротив их пигалица…. Походим ошшо тамока?
– Подем.
– Бают, город есть такой: дома все каменные, а вышина-то… в Перми нет таких домов. Там, бают, царь живет.
– И туды подем… А денег дают?
– Бают, баско там.
– А мы и таперь подем!
– Куды таперь подешь? Я чуть иду, так бы вот и лежал. А мы полежим в Усолье и подем… Через день опять другое:
– Гли, Пила, траву косят!.. Што бы нам землю дали,– уж и бурлачить бы не пошли.
– Э! Людям счастье, а нам где уж! Вон, бают, много есть бросовой земли, а не дают – богатые люди продают, да дорого… Здесь ошшо што: все лес да лес, а вон ниже Пермы видали мы, какие земли-то, бают, хлеба много.
– Пожить бы там… Гли, плот плывет!
– Пусть плывет. Ты вот то суди: люди-то на нем такие же, как и мы. А ты погляди, как рыбу ташшат неводом. Вот дак ремесло! Лучше этова ремесла ничего нет.
– И легко!
– Поймал и съел, и продать можно.
– Подем рыбачить.
– Подем… Поспим и подем.
– Слышь, Сысойко, какой я сон видел… Ходили мы в Перми, дома все инакие, огромнеющие – ужасти! Церквей сколь!.. Хлеба так и накладена целая гора… Набрали мы много хлеба… Идем-идем, да и очутились в реке, и хлеба нет, – невод тащим… Вытащили – ничего нет; ошшо пошли, много достали рыбы… Столь много, што ужасти… Потом мы в варнице очутились… Печь большая-пребольшая; все дрова кидают, и мы кидам… Только кидам-кидам так-ту дрова, и вижу я в печке-то Апроську… Кричит она: тятька, вытащи! тятька, вытащи!.. Ужасти… Стою я и не смею в печку водти, а только тебя жгет-жгет, и сам будто ты в Польше стал. Кричу я эдак, а меня в печку толкают… Вот дак сон.
– Беда!..
– А как худо жить!.. Ходили мы, ходили с тобой, а што выходили? Смотри, лапти-то у нас куды гожи?.. А гунька-то, гунька-то!..
– Ну и жизь!
– Походим ошшо; может, лучше будет.
– Кто ево знат. Ты считай, сколь бед-то.
– А поп баял, как помрешь, бает, на том свете лучше будет, – баско… Значит, и дом будет, и лошадь, и корова… После этого разговора оба друга весь день ничего не говорили. Предоставлю читателю самому судить о положении Пилы и Сысойки. А таких бурлаков очень много. Пила говорил правду, что ему бы родиться не следовало: родился зачем-то человек; в детстве терпел горе, вся жизнь его горе-горькая, уж как ни пробовал выбиться из нищеты, нет-таки – стой! Куда лезешь, лапотник?..
XIV
