До Барретта дошло, что это последнее замечание исходило почти что из-под его левого локтя. Он глянул вниз и увидел стоящую рядом Джанет. Увлеченный монотонным докладом Хауксбилля, он даже не заметил, как она вошла в комнату и встала рядом с ним. Джек Бернстейн, похоже, был раздосадован этим, судя по его вспыхнувшему лицу.
— Ты не находишь, что здесь рассказывают страшные вещи?
Барретт понял, что она обратилась к нему.
— Я знаю, что дела плохи, но не понимаю, до какой степени. Если это на самом деле произойдет…
— Так оно и будет. Если компьютер Эда Хауксбилля говорит, что это случится, то так и будет. Мы называем это Второй Американской Революцией. Норм Плэйель связан с влиятельными людьми во всех концах страны и старается предотвратить ее.
Это показалось Барретту нереальным. Он знал, что по всей стране происходят забастовки, демонстрации протеста, слышал о случаях саботажа. Ему было известно о существовании многих миллионов безработных, о том, что с 1976 года доллар более чем в четыре раза упал в цене. Он понимал сложность международной обстановки. Он видел неразбериху политической структуры страны, когда исчезли старые партии, а новые раскалывались на крохотные фракции. И все же ему и всем его знакомым казалось, что через некоторое время все уладится само собой. А вот у этих людей, похоже, была преднамеренно пессимистическая точка зрения. Революция? Конец нынешней конституции?
Джанет протянула ему сигарету. Он взял ее, поблагодарив кивком, и щелкнул зажигалкой. Они сели рядом, и она прижалась к нему теплым бедром. Джек был от них далеко, и досада все сильнее проступала на его лице. Барретту понемногу стало даже казаться, что эта Джанет будет не так уж плохо выглядеть, если сбросит килограммов двадцать, оденется поприличней, наденет лифчик, будет почаще умываться, слегка подкрасится… и тогда он улыбнулся своей собственной нетребовательности, ведь поначалу она показалась ему просто хрюшкой.
Сидя тихо в углу комнаты, он старался уловить смысл того, что происходило на собрании. Фокусом его был Хауксбилль и его оппоненты. Плэйель, по-видимому, руководитель группы, оставался в стороне. Тем не менее Барретт заметил, что как только разговор уходил слишком далеко в сторону, Плэйель вмешивался и выправлял положение. Этот человек владел искусством руководить, и это произвело на него впечатление. А вот все остальное, что здесь происходило, практически никакого впечатления на него не произвело.
Все здесь, казалось, были глубоко уверены в том, что страна на плохом пути, и соглашались с тем, что с Этим Надо Что-то Делать. Но, помимо этой точки соприкосновения, все было смутным и хаотичным. Они даже не могли согласовать текст воззвания, которое собирались раздавать перед Белым домом, не говоря уже о программе спасения конституции. Эти люди были так же разобщены, как члены школьного шахматного клуба, и в такой же степени могли повлиять на политическую обстановку. Неужели Бернстейн надеялся, что он всерьез воспримет их группу? Какова их цель? Каковы методы? Каким бы политически наивным он ни был, ему, по крайней мере, была ясна истинная цена этих «пламенных революционеров».
Нудные разговоры длились почти два часа.
Время от времени все же страсти разгорались, но в основном все это было сплошной скукой: философствование и голое теоретизирование. Барретт заметил, что Джек Бернстейн, который, безусловно, был самым молодым в группе, говорил дольше и больше всех, выкрикивал целые каскады словесной пиротехники и, казалось, находился в родной стихии. Но результат всей говорильни был невелик. Барретта захватила очевидная преданность Плэйеля своему делу, несомненная проницательность ума Хауксбилля и явное пристрастие Джека к яростной риторике, но он был убежден, что, придя сюда, зря потратил время.
Где-то около одиннадцати Джанет спросила его:
— Ты где живешь?
— В Бруклине. Знаешь станцию «Проспект-Парк»?
— Я из Бронкса. Ты работаешь?
— Учусь в школе.
— Да-да. В одном классе с Джеком. — Она как бы смерила его взглядом.
— Это значит, вы одногодки?
— Да, мне шестнадцать.
— На вид тебе много больше, Джим.
— Не ты первая мне это говоришь.
— Мы могли бы куда-нибудь податься, — сказала она. — Я имею в виду, не по революционным делам. Мне хотелось бы поближе с тобой познакомиться.
— Пожалуйста, — ответил он. — Прекрасная мысль.
Очень скоро он понял, что назначил ей свидание. Себе самому он объяснил это как благородный поступок — пусть она, эта толстая безыскусная девушка, получит хоть однажды в своей жизни удовольствие. Он не сомневался, что поладить с ней будет просто. Ему тогда даже не пришло в голову, что он непреднамеренно, даже походя, выпотрошил Джека Бернстейна, подцепив таким образом Джанет. Однако позже, когда он над этим задумался, то решил, что не сделал ничего плохого. Джек давно подзуживал его прийти на это собрание, обещал, что здесь можно познакомиться с девушками. Разве он виноват в том, что обещание было выполнено?
Когда они возвращались в метро поздно ночью домой, Джек был скованным и угрюмым.
— Собрание было скучным, — сказал он. — Но они не все бывают такими плохими.
— Наверное.
— Иногда некоторые из них увязают в дебрях диалектики. Но дело это стоящее!
— Да, — согласился Барретт. — Пожалуй.
Тогда он не собирался идти еще на одно собрание. Но он заблуждался, так же, как оказалось, заблуждался еще в очень многом в те годы. Тогда Барретт и не понимал, что вся его дальнейшая жизнь была уже предопределена в этом обшарпанном подвале. Он не понимал, что к нему надолго пришла любовь и что в тот вечер он оказался лицом к лицу со своей нелегкой судьбой. Он и представить тогда не мог, что превратил друга в яростного врага, который в один прекрасный день отомстит ему очень необычным образом.
5
Вечером того дня, когда прибыл Лью Ханн, как и в любой другой вечер, узники лагеря «Хауксбилль» собрались в главном здании поужинать и отдохнуть. К этому их никто не принуждал — здесь вообще почти ничего не было обязательного — и некоторые предпочитали есть одни. Но сегодня вечером все, кто только мог, пришли сюда, ибо это был один из тех редких случаев, когда перед ними был новичок, способный рассказать о событиях там, наверху, в мире людей.
Ханн чувствовал себя неуютно в роли достопримечательности. Он, казалось, по натуре своей был человеком застенчивым и не очень-то хотел оказаться в центре внимания всех здесь собравшихся. И вот он сидел среди узников, а люди, которые были на двадцать-тридцать лет старше его, толпились возле него и засыпали вопросами. Было очевидно, что это собрание не доставляет ему большого удовольствия.
Сидя в стороне, Барретт почти не принимал участия в беседе. Он давным-давно утратил интерес к идеологическим переменам там, наверху. Ему стоило немалых усилий вспоминать о том, что некогда его в высшей степени волновали такие понятия, как синдикализм, диктатура пролетариата или ежегодная гарантированная плата. Когда ему было шестнадцать лет, и Джек Бернстейн тащил его на сборы ячейки, он был практически равнодушен к этим вещам. Но вирус революции заразил его, и когда ему стало двадцать шесть и даже тридцать шесть, его все еще настолько глубоко интересовали эти животрепещущие вопросы, что он по собственной воле подвергал себя риску тюремного заключения и изгнания из-за них. Теперь он проделал полный круг назад, к политической апатии своей юности.
Нельзя сказать, что его перестали занимать человеческие страдания, просто степень его
