4
Несмотря на недостаток света и туман, Торнхиллу не составило труда прочесть то, что было написано на лице Ла Флокке. Выражение его было не из приятных. Коротышка сердился и на самого себя, и на Торнхилла, и жесткие черты лица дышали едва скрываемой ненавистью.
— Ну как? — как бы невзначай спросил Торнхилл. — Нет прохода?
— Мы поднялись километра на полтора, а затем этот проклятый туман преградил нам путь. Как будто его специально наслал на нас Страж. Мы вынуждены были повернуть.
— И даже не увидели каких-лмбо признаков существования прохода, по которому можно было бы выйти из Долины? Ла Флокке пожал плечами.
— Кто знает? Пока что нам не удалось его обнаружить. Но я отыщу его! Завтра я вернусь, когда на небе будут оба солнца, — и я отыщу выход!
— Вы сущий дьявол, — донесся слабый, невыразительный голос Мак-Кэя. — Вы еще не выбросили из головы эту затею?
— И не подумаю. До тех пор, пока не перестанут меня носить ноги! — вызывающе вскричал Ла Флокке. Однако в голосе его можно было четко различить нотки притворной бравады. Торнхиллу очень хотелось узнать, что же на самом деле произошло на горной троле. Его неведение продолжалось недолго. Ла Флоккв, очень сердитый, приняв позу оскорбленной добродетели, вызывающе ушел прочь, оставив Веллерса рядом с Торнхиллом. Здоровяк посмотрел ему вслед и покачал головой.
— Лжец!
— О чем это вы?
— В горах не было нмкакого тумана, — с горечью пробормотал Веллерс. — Он увидел туман, когда мы уже спускались, и решил прикрыться им в качестве извинения. Маленькая лягушка-бьюик издает много шума, но внутри она пустая.
— Расскажите, что произошло наверху? — серьезно спросил Торнхилл. — Если там не было никакого тумана, то почему же вы повернули назад?
— Мы поднялись не более, чем на триста метров, — признался Велгерс. — Он шел все время впереди. Но затем упал и сильно побледнел. Он сказал, что дальше не может идти.
— Почему? Он что, высоты боится?
— Я так не думаю, — ответил Веллерс. — Он просто боится, добравшись до вершины, увидеть, что там дальше. Может быть, ему известно, что нет никакого выхода. Возможно, он боится взглянуть фактам в лицо. Не знаю. Но он заставил меня последовать за ним вниз. Внезапно Веллерс вскрикнул, и Торнхилл увидел, что Ла Флокке тихонько подкралсл к силачу сзади и резко толкнул его ниже пояса. Веллерс обернулся, причем вследствие того, что ростом он был около двух метров, сделал зто не очень быстро.
— Идиот! — выпалил Ла Флокке. — Что это за бредни ты здесь плетешь? Кто тебя надоумил рассказывать такие сказочки?
— Бредни? Сказочки? Убери руки, Ла Флокке. Ты сам прекрасно знаешь, как чертовски ты струсил там, наверху. Ты думаешь, что чем бойче будешь трепать языком, тем скорее отыщешь выход? Губы Ла Флокке тесно сомкнулись, сверкнули глаза. Он смерил взглядом Веллерса так, будто перед ним был сбежавший из клетки хищник. Внезапно замелькали его кулаки, и Веллерс отступил на шаг, вскрикнул от боли. Он яростно замахнулся на коротышку, но тот успел увернуться, поднырнул под защитное движение Веллерса и нанес жалящий удар в массивную челюсть. Затем, когда могучий Веллерс попытался нанести решающий удар, он молнией отскочил назад. Ла Флокке сражался как лисица, загнанная в безвыходное положение. Торнхилл неохотно направипся к ним, не испытывая ни малейшего желания очутиться на пути массинных кулаков Веллерса, тщетно пытавшегося угодить в Ла Флокке. Заметив знак, поданный движением глаза альдебаранца, Торнхилл бросился к Веллерсу, схватил его за руку и изо всех сил потянул за нее. В этот же самый момент альдебаранец подобным же образом заблокировал Ла Флокке.
— Хватит, — проскрежетал Торнхилл. — Не все ли равно, кто из вас двоих лжет. Глупо драться — вы сами сказали мне это сегодня, Ла Флокке. Беллерс сердито отступил, продолжая тем не менее краем глаза приглядывать за Ла Фгокке. Коротышка улыбался.
— Честь свою надо оберегать, Торнхилл. Веллерс распространял сущие бредни обо мне.
— Не только трус, но и лжец, — угрюмо произнес Веллерс.
— Успокойт-сь вы оба, — сказал им Торнхилл. — Взглянитена лучше вверх. Он показал рукой, куда смотреть. Низко над ними висела туманная туча. Страж был уже тут как тут, подкравшись незаметно во время неистовой ссоры. Торнхилл внимательно поглядел вверх, пытаясь разглядеть контуры какого-нибудь живого существа в этой аморфной тьме, спусатившейся над ними, но так ничего и не увидал, кроме черноты, закрывавшей тусклый свет голубого солнца. Затем он почувствовал, как, покачиваясь, едва ощутимо вздрогнула земля. «Что теперь?» — подумал он, вглядываясь в окутывавшую их тьму. Послышались еле уловимые музыкальные аккорды и стали эхом отдаваться в его ушах. Наверное, решил Торнхилл, ультразвуковые колебания. От них чуть-чуть закружилась голова, стали прмтупляться неприятные ощущения, наступало умиротворение. Звуки эти оказывали такое же успокаивающее воздействие, какое испытывает кошка, когда ее нежно поглаживают. «Да будет мир между вами, мои хорошие, — нежно, почти певуче звучал в сознании голос. — Вы слишком часто ссоритесь. Да будет мир…» Ультразвуковые колебания обтекали всего его сразу, он покачивался на них, как на легкой зыби, они вымывали из него ненависть и гнев. И вот он уже стоит, улыбаясь, сам не понимая, почему он улыбается, ощущая и в себе самом, и вокруг себя только мир и спокойствие. Туча стала подниматься — это Страж покидал их. Иитенсивность неслышимых аккордов стала уменьшаться, покачивания земли прекратились. Покой и иолная гармония воцарились в Долине. Замерли последние слабые отзвуки. Еще долго после этого никто не пытался нарушить молчание. Торнхилл стал осматриваться. Он заметил, как совсем кехарактерно для Ла Флокке смягчились жесткие черты его лица, как появилась улыбка на угрюмом лице Веллерса. Да и сам он не испытыаал ни малейшего желания с кем бы то ни было ссориться. Но где-то в глубинах его подсознания эхом отдавались слова Стража и задевали за живое: «…мир между вами, хорошие мои». «Хорошие мои», любимцы, славные зверюшки. Нет, не обитатели зоопарка, отмечал про себя Торнхилл со все возрастающей горечью по мере того, как спокойствие, инсценированное ультразвуковыми аккордами, покидало его. Хорошие мои… Изнеженные баловни. Только теперь он осознал, что весь дрожит. Эта жизнь в Долине казалась поначалу такой привлекательной. Теперь же ему страстно хотелось вопить, кричать что есть мочи от ярости, которую вызывали теперь в нем голые пурпурные горы, теснившие их со всех сторон, но ультразвук великолепно обработал его нервную систему. Он даже был не в состоянии выразить звуками весь свой гнев и горечь. Торнхилл потупил глаза, стараясь изгнать из своего разума те убаюкивьющие чувства, которые стремился насадить там Страж.
В последовавшие за первым дни обитатели Долины заметили, что стали молодеть. Результаты омоложеним впервые стали видны на самом старшем из них, Мак-Кэе. Это случилось на четвертый день пребывания в Долине. Счет дней велся, за неимением других средств, по восходам красного солнца. К тому времени для всех девятерых установилось нечто, похожее на нормальный распорядок жизни. С того времени, как Страж счел необходимым умиротворить их, прекратились любые вспышки гнева или обиды друг на друга. Вместо этого, каждый вел себя тиио, почти замкнуто, под гнетущим бременем понимании того, что их статус что-то вроде любимых домашних животных. Они обнаружили, что почти отпала необходимость во сне и в еде. Выпадавшей с неба манны было вполне достаточно для нормального питания, что же касаетсл сна, то спали они урывками, от случьл к случаю. Почти все свое время они проводили, рассказывая друг другу о своей прежней жизни, бродили по Долине, плавали в реке. Такого рода существование ужасающе начало надоедать Торнхиллу. Мак-Кэй смотрел на плаьно бегущие воды реки, когда впервые обнаружил перемену в себе. Он испустил короткий пронзительный крик. Торнхилл решил, что случилоаь что-то недоброе, поспешно бросилсл к нему.
— В чем дело? Но у Мак-Кэя вовсе не бып вид человека, попавшего в беду. Он продолжал внимательно разглядывать свое отражение в спокойной воде.
— Какого цвета у меня волосы? Сэм?
— Седые… и чуть-чуть каштановые. Мак-Кэй кивнул.
— Верно. Вот только каштанового цвета волос на моей голове не было в течение последних двадцати лет. К этому времени вокруг собрались почти все остальные. МакКэй, указывая на свои волосы, сказал:
